"Непобедима наша сила…"

"... Под красным знаменем она
И новый путь земле открыла,
И в звездный край устремлена".              
 

60 лет назад миллионы советских людей помогали органам госбезопасности нести почетную вахту:
"Осечка Дона Лэрримора
Для поездки за границу нужна виза. Иными словами, разрешение на право въезда в страну. Такой порядок установлен во всех государствах и существует много десятков, если не больше, лет. Виза вносится в заграничный паспорт на основании анкеты, которую заполняет человек, собирающийся в путешествие.
Именно так и поступил в 1956 году господин Дон Лэрримор — американец, 1931 года рождения, владеющий русским языком, когда собирался впервые в Москву. В графе "профессия" он записал: турист-студент-журналист. Как говорится, бумага все выдержит. Выдержала она и ложь Лэрримора.
Господин Лэрримор был поражен Москвою, хотя вслух эту мысль старался не высказывать. Американцу нравились советские девушки, но и эти чувства он тщательно скрывал за темными стеклами защитных очков. Такое поведение иностранного гостя можно понять, если вспомнить, что энное количество лет Лэрримор провел в Мюнхене при так называемой радиостанции "Свобода". А там друзей СССР не готовят. Оттуда выходят законченные, стопроцентные шпионы.
Профессии шпиона, так сказать, в чистом виде в наши дни не бывает. Ей должны сопутствовать еще какие-то занятия. Лэрримор, например, изучил русский язык.
В ЦРУ его знания оценили по достоинству: зачислили в штат и рекомендовали послать в нашу страну с целью вербовки шпионов.
Мы точно не знаем, на какой день своего пребывания в Москве господин Лэрримор вышел из гостиницы, чтобы совершить вечернюю прогулку по улице Горького. Но именно с того дня и началась история, которая чуть не окончилась настоящей трагедией для второго "героя" нашего документального рассказа— Феликса Ш. Сразу сделаем оговорку: мы не хотим называть фамилию Феликса именно потому, что трагедии не произошло, хотя до нее оставался всего один шаг. Феликс рассказал сотрудникам Комитета государственной безопасности о связях с американским разведчиком, тем самым внеся существенную поправку в анкетные данные Лэрримора.
О том, как произошла встреча Феликса Ш. с Лэрримором, мы расскажем так, как она представлялась в тот день самому Феликсу.
Феликс прогуливался по улице Горького, близ телеграфа, и заметил своего приятеля Дольберга, который шел в сопровождении приятного и довольно скромно одетого молодого человека. С Дольбергом Феликс как-то был в компании.
— Познакомьтесь.— представил Дольберг своего попутчика.
— Дон Лэрримор. Очень рад. Я знаю русский, потому что я студент факультета славистики. Учусь в Принстонском университете. А вы, я слышал, тоже интересуетесь литературой?
Они встретились потом еще раз, и разговор снова был о литературе, и опять студент сказал:
— Вы великолепный собеседник. Я так рад. что познакомился с вами. А то ведь все приходилось говорить с какими-то пустышками, так и льнут они к иностранцам. Их интересуют только тряпки. Жалкие люди...
Феликс таял, а гость тем временем вновь начинал говорить о литературе. Они обменялись книгами. Дон обещал присылать из Штатов последние новинки.
Второй раз Дон Лэрримор появился на улицах Москвы в дни фестиваля юных 1957 года! Он скрывался за той же ширмой туриста-студента-журналиста. Когда в "Интуристе" ему предложили услуги переводчика, Лэрримор сказал:
— Москву я уже знаю. Переводчик мне не нужен,—и поселился в 442-м номере гостиницы "Метрополь".
Американец проводил время в обществе старых знакомых, появлялся на встречах делегаций, выступлениях молодежных ансамблей, зорко присматривался ко всему, что происходило вокруг. А однажды в беседе с Феликсом он заметил:
— Я бы с удовольствием провел в вашей стране целый год. Хочу совершенствовать знание русского языка.
Феликс, естественно, не мог сказать американскому туристу ничего утешительного. Он не ведал вопросами продления виз. И, если гость втайне рассчитывал на его помощь, он явно переоценивал Феликса. Совершив турне Киев— Тбилиси — Крым, Лэрримор уехал за океан.
А через некоторое время в дом, где жил Феликс с женой, постучался другой американец — невысокий, плотный человек, уже немолодой, с коротко остриженными рыжеватыми с сединой волосами. "Я учитель Лэрримора,— представился он.— Профессор Ирвинг Шоу".
Профессор провел в обществе Феликса и его супруги два часа. За это время Шоу успел сообщить, что ок преподаватель Миннеаполисского университета, пушкинист, страстно влюблен в русскую литературу. Он приехал на Московский международный конгресс пушкинистов и, разумеется, не мог не заглянуть к человеку, который своими литературными знаниями произвел столь большое впечатление на Дона. Шоу попросил звать его Ирвингом Фомичем. "Моего папу звали Том, но пусть звучит ро-русски "Фома". Ирвинг Фомич непрерывно источал комплименты: он говорил о выдающихся способностях Феликса.
"Влюбленный" в Россию, Ирвинг Фомич, как и Лэрримор, с сокрушением говорил о "многих недостатках российской жизни", после чего начинал расхваливать "прекрасную Америку".
А потом профессор попросил разрешения посылать ему письма.
Письмо от Ирвинга Фомича пришло вскоре. Пришло из Америки, хотя на конверте не было грифа "международное",—письмо переправили по внутрисоюзной почте. Первым его вскрыл отец Феликса. Из конверта выпали две зеленые бумажки по пятьдесят долларов каждая. Отец Феликса сразу сообразил, что просто так, за лучезарные глаза его сына доллары давать никто не будет, их надо отрабатывать. Эту мысль подтвердило содержание письма. Шоу писал, что просьба его состоит в том, чтобы Феликс, пересылал в США за  определенный гонорар материалы, касающиеся политических настроений, образования, стремлений русских людей. Адресату настоятельно рекомендовали подписываться вымышленным именем. Свое согласие Феликс должен был сообщить в США по указанному адресу запиской произвольного характера, но с указанием, что она предназначается редакции некоего журнала американского общества химиков.
Отец, ничего не знавший о связях сына с иностранцами, в законном гневе разорвал письмо. Затем последовал бурный разговор с Феликсом. Да, Феликсу пришлось признаться, что безобидное на первый взгляд знакомство обернулось скверно. Феликсу пришлось снять розовые очки, через которые он взирал на своих заокеанских знакомых —Лэрримора и Шоу.
Итак, все вставало на свои места. Дон Лэрримор уже не рисовался в сознании Феликса обаятельным студентом, увлекающимся русской литературой. Феликс увидел определенную закономерность, последовательность в действиях Дона и Шоу. Один разведчик передал его с рук на руки другому. Ему прислали аванс за будущую "работу". Он стоял на грани падения. Феликс это понял, но смалодушничал. Он не пришел с повинной в органы госбезопасности. А за океаном нервничали, ждали ответа. Феликс медлил.
— Медлил— это даже не то слово,— вспоминает Феликс.— Я попросту не хотел отвечать. Я был страшно напуган случившимся.
Другое письмо от Шоу носило более решительный характер. В нем появились нотки хозяина, покрикивающего на своего работника. "Почему не присылаете информацию? Почему не выполняете нашего договора? Вы должны это сделать побыстрее! Мы научим вас средствам тайнописи".
Второе послание смыло остатки грима с лиц Лэрримора и Шоу. А некоторые любопытные факты из их деятельности окончательно разоблачают их как представителей американской разведки.
Обаятельный "студент" Дон Лэрримор. Он же — корреспондени агентства Юнайтед Пресс Интернейшнл (ЮПИ). Он же — сотрудник разведки США. Люди, подобные ему, служат основными ячейками сетей американского шпионажа. Они ловят добычу, которой занимаются потом другие. Короче говоря, Лэрримор — вербовщик. В его обязанности входит прощупать человека, наметить жертву. За того типа, познакомившего его с Феликсом, от тоже получил вознаграждение. Речь идет об изменнике Родины Дольберге, который перебежал в Западную Германию.
Дон Лэрримор не пропускает ни одного молодежного фестиваля. На последнем фестивале в Хельсинки он также выступал в обличье туриста. Дон Лэрримор метался на своем "Фольксвагене" из одного конца города в другой, провоцируя фашиствующих хулиганов на выступления против фестиваля. А на Венском фестивале он исполнял роль так называемого редактора грязного антифестивального листка.
Его деятельность финансирует, разумеется, отнюдь не ЮПИ, а ЦРУ. Ему не удалось вернуться в Москву. Ну что ж! Теперь он решил попытать счастья в Польше. Знакомые журналисты рассказывают, что встречают его в Варшаве, где он официально представляет агентство ЮПИ.
Ирвинг Шоу. Начнем с того, что он не Ирвинг. Он — Джозеф, так по крайней мере он числится по паспорту. Действительно, Шоу профессор, действительно, славянист, действительно, знает русскую литературу. И приезжал он на самом деле на конгресс пушкинистов.
После окончания работы конгресса Шоу предался другому своему "увлечению". Перед тем как он появился у Феликса Ш., московская милиция задержала его. Профессор был занят делом: фотографировал секретный объект. Назавтра Шоу вновь был задержан за тем же самым занятием. Профессору пришлось покинуть СССР.
Но он не считал свою поездку безуспешной. Ему казалось, что Феликс — уже в сетях, остается только вытянуть его. И Шоу послал Феликсу письмо.
В истории с Феликсом Ш., как видите, имели место элементарный шантаж и запугивание. И Феликс струсил. Он не стал шпионом, но и побоялся сразу выдать тех, кто его вербовал.
— Я попросту смалодушничал, — говорит он.— Свою совесть я пытался успокоить такими мыслями: "В конце концов ничего противозаконного ты не совершил, договоренности о снабжении Шоу информацией на самом деле у тебя не было. Но в КГБ тебе могут не поверить, потому что Шоу в своем письме утверждает, что договоренность была. Так что лучше ничего не сообщать".
Когда знакомишься с неприглядной историей Феликса, в первую очередь задаешь себе вопрос: как мог в общем-то хороший советский парень оказаться в таком незавидном положении? Каковы те обстоятельства, которые толкнули Феликса на грань катастрофы?
Феликс вырос в хорошей советской семье. Он неплохо учился, получил высшее образование, обзавелся семьей, стал отцом. А до этого?
Предоставим слово Феликсу.
— Вы понимаете, — говорил он сотрудникам КГБ. — Я был тогда стилягой, поганеньким юнцом. Мы все отрицали, какой-то мелкий недостаток, о котором мы вычитывали в газетах, казался нам не частностью, а явлением... Чего только не болтали, противно вспоминать. Но мы не отдавали себе отчета в том, что мы, этакие доморощенные нигилисты, состоим на учете в иностранной разведке. Знакомства с иностранцами казались нам такими невинными...
В кругу своих тогдашних знакомых (значительная часть этой теплой компании отсиживается нынче в лагерях за фарцовку и иные, еще более неприглядные преступления) Феликс восклицал:
— Шпионов придумывает КГБ. Пусть нам покажут хотя бы одного, хотел бы я на него посмотреть!
Феликс Ш. забыл, что, помимо американской разведки, существует еще и советская контрразведка. Сотрудники Комитета государственной безопасности прекрасно знали, в какую сеть он чуть было не угодил. Они убедились, что Феликс не откликнулся на предложение Шоу, что он не отвечает на письма профессора. И тогда Ш. был приглашен в КГБ. Просто на беседу.
Когда Феликс вышел из Комитета, он улыбался. С плеч у него свалился груз, который он нес несколько лет и так и не набрался мужества сбросить сам. Ему поверили, ему протянули руку. Именно сотрудники КГБ, между прочим, попросили нас не называть фамилию Феликса.
В связи с этой историей невольно возникает еще один вопрос. За последние годы в нашу страну приезжало много туристов, делегатов различных конгрессов. Да, мы за культурный обмен, который позволяет народам лучше узнать друг друга. Наш народ гостеприимен, приветлив. Но так мы встречаем только друзей. Врагам нашей Родины типа Лэрримора, Шоу и им подобным нет места на нашей земле. На страже советского общества прочно стоят славные чекисты. Всегда рядом с ними— миллионы советских людей, которые помогают органам госбезопасности нести почетную вахту по защите нашей жизни, спокойствия.
Вот почему мы можем сказать: осечка г-на Лэрримора — вполне закономерное явление.
В. Кассис,
А. Резвушкин".
("Известия", 1963, № 182 (1 августа, московский вечерний выпуск), с. 4).

"На новостройки комсомол всегда по зову первым шел…"

"… Дорога, дорога,—
Плотина, шахта и завод...
Дорога, дорога,
Дорога дальняя зовет".

 60 лет назад в СССР суровый режим, помощь воспитателей и забота родного коллектива нередко давали возможность стать на ноги:
"Вернись обновленным
Письмо рабочих-строителей бывшему члену своего коллектива
Мы долго думали, прежде чем сесть за это письмо. Не знали даже, как обратиться к тебе, Саша! Но ты очень обидел нас. Товарищ Григорьев — вроде бы не положено. Гражданин Григорьев — как-то непривычно.
Все же решили писать. Не можем мы забыть тот день, когда после суда тебя взяли под стражу. Тяжелое чувство охватило нас. Было больно и обидно. Мы молча ушли из зала заседания и так же молча разошли сь по своим делам.
И тогда в дни суда, да и сейчас находятся люди, которые сочувствуют тебе. "Подумаешь, мол, выпил и пошумел малость!". Может быть, ты и сам слышал эти слова сердобольных? Так вот должны тебе сказать, что не проходит у ребят возмущение твоим поступком. Начистоту с тобой будем говорить: во всем случившемся виноват ты сам. И если ты ждал снисхождения, то зря. Мы сознательно не стали ходатайствовать за тебя. Нашкодил — отвечай по всей строгости. Хотя и больно нам за тебя.
Слушай, что мы тебе скажем.
Следователю, а потом судьям ты ведь даже не мог рассказать о том вечере. Повторял все время: "Этого факта я не помню, я был сильно выпивши".
Но мы-то отлично помним, что тогда случилось! Ты напился, устроил дебош, драку, а когда тебя попытались утихомирить, схватил нож и начал кидаться на людей. Пьян, говоришь, был? Так, думаешь, это оправдание? Это вдвойне вина.
Представь себе состояние людей, рядом с которыми буянит с ножом в руках обезумевший от водки хулиган. Он может и убить. Ведь недаром говорят, что девять из десяти убийств совершают пьяные хулиганы. Такие же точно, каким был ты сам в тот вечер.
Мы знаем — судят за то, что преступник совершил, а не за то, что он мог бы натворить. Но мы не можем не думать о том, что ты мог бы сделать. Хулиган — это наш серьезный враг. А. М. Горький назвал его человеком, который "колеблется на границе безумия", и считал его опаснее, чем "бациллы заразных болезней". Вдумайся в это, Александр! К тебе ведь относятся эти слова.
Да, к тебе. Бывает, человек случайно оступился. А с тобой ведь это не впервые. Тебя не раз приводили в милицию, давали по нескольку суток за мелкое хулиганство. С тобой часто беседовали работники охраны общественного порядка, воспитатели, твои товарищи.
Однажды мы увидели тебя в красном уголке общежития за книгой. Обрадовались. Ведь до этого от тебя только и слышали: "Кроме танцевальной площадки, меня ничто не интересует". А тут книгу в руки взял. Ну, думали, лед тронулся, взялся за ум наш Саша, радовались все, когда ты трезвым в красный уголок приходил, надеялись на тебя.
А ты связался с дурной компанией, начал пить. И вот результат: пьяные дебоши в общежитии и на улице, милиция, следствие, суд, тюрьма. Компания твоя пьяная тоже, конечно, виновата, ее мы приструним. Но ссылаться на других нечего. Правильно тебе два года дали —кроме самого себя, винить больше некого. Человека не так просто увести от беды, если он сам того не желает.
А ведь ты бы мог жить, как все. Мог бы работать хорошо, учиться, заниматься спортом. Театр, кино, поездки за город! Не раз тебе говорили: поступай в школу рабочей молодежи, получи среднее образование, думай об институте. Нам казалось, что ты слушаешь нас, но это только казалось...
Народный суд осудил тебя на два года лишения свободы. И повторяем, правильно осудил. Ты и только ты ответствен за все. Но твоя беда — это и наша беда. И мы в ответе — не посторонние ведь люди, в одном рабочем котле варились. Да, видно, были мы слишком добренькими, таким, как ты, спускали все с рук.
Вот вы и распоясались. Плотник Генрих Жемойть дня трезвым не ходил, слесарь Василий Пацевич ему под стать. Мешкис, Мисюль, Буханцевич устроили в общежитии пьянку. И им простили. Нет, нельзя прощать такое. Вот теперь и ты локти кусаешь, и мы спокойно себя не чувствуем.
Но ты пойми, Александр Григорьев: когда себя упрекаем — не тебя оправдываем. Просто мы поняли, что решительная борьба с хулиганством — наше общее дело, каждый тут должен милиционером быть, как здорово сказал Никита Сергеевич Хрущев.
Понимаем, Александр, за решеткой сидеть не сладко. Но ты должен переделать себя. Прежде всего трудом. Работай до седьмого пота, так, чтобы хребет трещал, веди себя хорошо, имей цель — скорей вернуться к нам.
Пишем тебе это потому, что по-прежнему считаем тебя не чужим. И хотя ты не вместе с нами, мы будем по-хорошему следить за тобой, за твоим обновлением. Кстати, ты и сей час смог бы учиться, повышать свои знания, которые человеку всегда и всюду нужны. И там, где ты сейчас, есть возможности для этого, не упускай их. Постараемся приехать к тебе, увидимся с воспитателями, поговорим, все узнаем. Если хорошо будешь держать себя, честно трудиться, простим тебя и возьмем в свою семью. Не одумаешься — на себя пеняй.
Вот пока все, что мы хотели написать.
Юрий Киселев, секретарь комитета комсомола строительного треста № 4; Люба Бакштейн, воспитательница в общежитии; Игорь Курильчик, экскаваторщик; Иван Райский бригадир; Тамара Красоткина, такелажница; Иван Рубский, плотник; Николай Алексеенко, строитель.
                                                                      *
Письмо это родилось в коллективе Минского строительного треста № 4 не сразу, а после долгих раздумий, споров, сомнений.
Надо сказать, что общественность треста долгое время как-то удивительно равнодушно относилась к многочисленным случаям хулиганства, которое буквально расцвело в общежитии мерзким сорняком. И вовсе не потому, что живут тут ребята и девчата не такие, как в других общежитиях. Нет, разумеется. Хулиганят всего несколько человек, но они чувствуют свою полную волю и опасаются только милиционеров. Общественность с поразительной терпимостью относится к хулиганам.
Начальник Октябрьского районного отдела милиции Иван Устинович Мисуна показывает нам пачку документов — это копии писем в партком, профком и комитет комсомола строительного треста. Во всех — страстный, мы бы сказали, призыв: "Давайте вместе бороться с хулиганством!". Увы, никого — ни руководителей треста, ни общественные организации, ни рабочих — не взволновали эти сигналы.
Всем этим обеспокоены милиция, райком партии. Под их давлением руководители треста решили, наконец, принять хоть какие-то меры воздействия к хулиганам. На сей раз собрали в общежитии собрание, чтобы поставить перед лицом товарищей тех, кто ведет себя недостойно и сейчас. Мыслилось это как своеобразное продолжение суда над Григорьевым.
Очень это правильно! Тут бы общественности и дать решительный бой хулиганам. Но на этом собрании мы поняли, почему общежитие строителей стало притчей со языцех. На собрание пришли управляющий трестом т. Шариков, его заместитель т. Гузовский, секретарь парткома т. Петухов. Зал был битком набит молодыми рабочими. Был стол под красной скатертью. Был президиум. Все атрибуты "мероприятия" были налицо. Не было лишь одного—наступательного духа, боевитости.
Грустно было слушать, как заместитель управляющего трестом по быту т. Гузовский, а потом секретарь парткома т. Петухов долго и нудно объясняли, что такое мораль, читали нотация и нравоучения.
Да разве, дорогие товарищи, Григорьев и его собутыльники не знают, что такое хорошо и что такое плохо? Что можно делать, а что нельзя? Отлично знают! Не душеспасительные проповеди им нужны. Вы их ответ держать перед всем коллективом заставьте, общественное мнение вокруг них взбудоражьте, товарищеский суд устройте. Вот это проймет.
Когда мы говорим, что борьба с хулиганством— наше общее дело, то имеем в виду действительно борьбу, непримиримость к малейшему хулиганскому поступку, осуждение любого отклонения от норм нашей жизни. Средств воздействия на нарушителей общественного порядка у нас много, но их надо применять к конкретным хулиганам, а не призывать к борьбе с хулиганством вообще.
Строители в конце концов поняли, что они все ответственны и за судьбу Григорьева, и за порядок в общежитии. Они обеспокоены собственной пассивностью.
Правы ребята: виноват во всем прежде всего сам Григорьев. Но хорошо, что не сбрасывают они со счетов и своей ответственности за его жизнь, что не вычеркивают навсегда его фамилии из списков своего коллектива.
Жить начинать никогда не поздно. Александру Григорьеву тем более, ибо ему всего двадцать! Суровый режим, помощь воспитателей, забота родного коллектива дадут ему возможность, мы в этом уверены, стать на ноги.
И его возвращение и обновление будут немаловажной победой строителей.
В. Плешавеня,
Ю. Феофанов,
спец. корр. "Известий".
Минск".
("Известия", 1963, № 181 (31 июля, московский вечерний выпуск), с. 3).

"Поймав попутную машину..."

"... И торопясь, пока светло,
Везет в мешке кинокартину
Мальчишка в дальнее село".

65 лет назад в некоторых советских сёлах кино было уже ежедневно:
"Письма в редакцию
… Справедливо ли это?
Я работаю технической служащей в Вожбальском сельсовете. Прибираю помещение сельского Совета, в избе-читальне и клуб. Платят мне с 1 января 1958 года 275 рублей в месяц, тогда как раньше платили 320 рублей. За приборку в клубе не платят. Может, думают там делать нечего. Неправда. Кино демонстрируют ежедневно, а после сеанса не только надо мести веником, а часто мыть, так как приходят смотреть кино некоторые люди в нетрезвом состоянии и чего только на полу не наоставляют. А мне за приборку все-таки не платят. Справедливо ли это?
Завьялова".
("Ленинское знамя", Тотьма, 1958, № 90 (30 июля), с. 4).

"И уже пройдя немного, — мастер памятлив и тут..."

"... Теркин будто бы с порога
Про часы спросил:
—Идут?
—Как не так! - и вновь причина
Бабе кинуться в слезу.
—Будет, бабка! Из Берлина
Двое новых привезу".
 

60 лет назад в СССР, как и 70, 80, 90 лет назад, лучшим подарком считались наручные часы:

"Служба — подвиг
Оба они несут службу, старший сержант Ришард Адамович Козловский и комиссар милиции Алексей Яковлевич Кудрявцев. Первый — рядовой милиционер, второй — начальник Главного управления милиции Министерства охраны общественного порядка РСФСР.
Почему же встретились они в Ленинской комнате отдела милиции Белорусского вокзала?
— Благодарю вас за службу!— вручая часы Козловскому, говорит А. Кудрявцев.
— Служу советскому народу!— отвечает тот.
...Поезд Москва—Гродно трогается. На перроне провожающие. Здесь же и постовой милиционер Козловский. Неожиданно в конце поезда появилась женщина с четырехлетним ребенком. Она бросает вещи в тамбур, сама хватается за поручни и хочет сесть в вагон на ходу. Какой-то мужчина, желая помочь ей, пытается поставить мальчика на подножку. Мальчик срывается. Крик матери.
Застыли в ужасе провожающие. В этот миг стремительно прыгнул вниз Ришард Козловский и успел схватить ребенка, упавшего на рельсы.
И вот на вытянутых руках Козловского — малыш. Старший сержант точно прилип к краю платформы. Движущийся вагон скользит по его рубашке.
Стоп-краном главный кондуктор останавливает поезд.
— Настоящий подвиг!— взволнованно говорят провожающие.
— Нет, это служба!— отвечает Козловский, передавая ребенка матери.
Весной прошлого года почти в такой же ситуации на платформе Савеловской он спас девушку, которая, перебегая пути, упала на рельсы перед приближающимся поездом. А совсем недавно отважный милиционер задержал крупного вора-рецидивиста.
И так изо дня в день. Недавно в личном деле старшего сержанта появилась новая запись: за отличную службу приказом министра охраны общественного порядка РСФСР Козловскому объявлена благодарность и ему вручен памятный подарок — часы.
А вот еще один подарок — письмо: "Ришард Адамович! Я, мать троих детей и имею двоих внучат, от всего материнского сердца передаю Вам большое спасибо за самоотверженный поступок. Молодец, что Вы не растерялись и спасли ребенка. Желаю Вам большого семейного счастья, здоровья, благополучия и творческих
успехов в работе. М. Мельникова".
Такова уж служба у сержанта милиции Козловского: трудно сказать, где кончаются будни и начинается подвиг. Наверное, ее так и можно назвать: служба — подвиг.
А. Кузовлев".
("Известия", 1963, № 180 (30 июля, московский вечерний выпуск), с. 4).

"Хлеба шумят, сады цветут..."

"... Поют гудки фабричные...
Страны Советской мирный труд
На всех заставах берегут
Солдаты пограничные".

60 лет назад в СССР служил своему народу верой и правдой солдат Колчин:
"Строки из писем
… Прочитал письмо китайских товарищей и глубоко возмущен их выпадами в адрес нашей ленинской Коммунистической партии. Я рядовой Советской Армии. Служу своему народу верой и правдой. Таких, как я, миллионы. В этом наша сила. И мы никому никогда не позволим клеветать на нашу родную партию, созданную Лениным. Политика партии и ее ЦК во главе с Н. С. Хрущевым правильная, ленинская. Подтверждают это дела народа, его большие свершения.
А. Колчин.
Солдат".
("Правда", 1963, № 211 (30 июля), с. 4).

"До коммунизма крут подъем..."

"... Но мы идем с геройским рвением.
Мы эстафету подаем
Грядущим новым поколениям".

 60 лет назад неустанно оттачивал мастерство советский поэт Прокофьев из действующего резерва органов госбезопасности:
 
"Александр Прокофьев
Славя братство…
 
Там, где коммунисты,—
Мир бесстрашен,
Он велик, где стяги наши.
 
Алая звезда сверкает искрой,
Мир поет бесстрашье
коммунистов.
 
Там, где коммунисты,—
Мир бессмертен.
Этому повсюду, люди, верьте!
 
Там, где коммунисты,—
Твердь синее,
Там, где коммунисты,—
Мир сильнее!
 
Мир не знает мужества такого,
Там, где коммунисты,—
Смерть оковам!
 
Там, где коммунисты славят
братство,—
Труд, живи,
Цвети и властвуй!"
 
("Правда", 1963, № 209 (28 июля), с. 3). 

"Матросская служба, друзья, нелегка..."

"... Матросская дружба и верность крепка.
И если ты весел и песню поёшь,
То лучшего друга в море найдёшь".

65 лет назад синий цвет волны стоял в глазах советского поэта Поженяна:
"Матрос
В те дни, когда рождался Красный флот,
Шли к Петрограду корабли сквозь лед.
И над бронею висли облака.
Тогда по указанию ЦК
Над палубами вспыхнул навсегда
Заветный флаг свободы и труда.
И встал у флага, словно в море врос,
Обвешанный гранатами матрос.
В него стреляли юнкера в упор,
Его вели казнить на косогор
И с камнем на груди бросали с круч,
Но он, как все в России, был живуч,
Как пламя флотских лент над головой,
Как знамя стерегущий часовой.
Его враги, повергнутые в прах,
Должны запомнить битвы на морях,
И наших корабельных пушек речь,
И гнева нашего тяжелый меч.
...И все ж в глазах у нас не свет войны,
А синий и спокойный цвет волны.
Не порох на губах, а соль морей,
Осевшая от мачт до якорей,
И облака, что надо мной плывут,
Как паруса, что плыли на Гангут,
Спокойного величия полны
Над ясностью дорог моей страны.
Григорий Поженян".
("Правда", 1958, № 208 (27 июля), с. 3).

"Репортёры сверкали линзами..."

"... Кремом бритвенным пахла харя, 
Говорил вертухай прилизанный, 
Непохожий на вертухая..." 
 

 50 лет назад важным источником знаний для советских людей был французский еженедельник "Темуаньяж кретьен":
"По чужим страницам
Прозрение
Французский еженедельник "Темуаньяж кретьен" опубликовал статью Ж. Легийона, посвященную судьбам лиц, выехавших из СССР в Израиль. Мы публикуем ее с некоторыми сокращениями.
Сто пятьдесят советских евреев бежали из Израиля. В Вене они ждут разрешения вернуться на родину. СССР стал для них "землей обетованной".
Вот история одного из них. Ж. Каплан, маленький человек с седеющими, коротко остриженными волосами жаловался: неужели он никогда не вернется в СССР? Он слишком долго ждал в австрийской столице. Тяжелое, мрачное существование в жалкой комнатенке вместе с несколькими соотечественниками, также прибывшими из Израиля, жизнь на скудные заработки, получаемые от случайной поденной работы.
Сегодня Ж. Каплан тщательно выбрился. Ему немножко узок его парадный костюм, севший от чисток. Каплан сияет, говорит быстро, перечисляет достоинства великой коммунистической страны, проклинает маленькое сионистское, капиталистическое государство, размахивает советской газетой. Дело в том, что на прошлой неделе он получил долгожданный документ на въезд в Советский Союз.
Поразительно! Он долго ждал, чтобы получить возможность покинуть СССР и поехать на "землю предков". И вот, едва приехав в Израиль, он только и мечтает вернуться назад. Глубокое разочарование: реальная действительность этой страны не соответствовала тому представлению, какое сложилось у него. Его жена, не сумев преодолеть отчаяние, покончила жизнь самоубийством.
В Вене находятся и другие евреи, покинувшие Израиль. Они из Ленинграда, Одессы, из Киева или из Ростова. 96 из них прозябают на Мальцгассе, 1, в северо-восточном районе австрийской столицы.
Старое четырехэтажное здание в рабочем квартале столицы. Потрескавшиеся стены, сырость, узкие окна, где стекла местами заменены кусками старого картона, общая уборная, темная лестница, на которой пахнет плесенью.
Весь дом теперь занят, вплоть до жалких подвалов, где нет окон. Четыре, пять, шесть человек в одной комнате. Здесь —белье, развешанное на веревках, служит ширмой. Там —какой-нибудь старый рекламный щит, найденный на свалке, служит перегородкой. Это мрачное жилище украшают несколько фотографий. Воспоминания "о хорошем времени, о том времени, когда мы жили на Украине, в Литве, в Молдавии".
В темном коридоре женщины хлопочут около единственного водопроводного крана. Большинство мужчин выполняет временную работу: Моше Мамиствалов работает продавцом в бакалейном магазине, Георгий Наникашвили предлагает каждое утро свои услуги на рынках Вены, еще один работает заправщиком...
Они боятся сионистов, которые им мерещатся повсюду. "Молодые австрийские сионисты,—восклицает один из них, —преследуют нас на улице! Некоторые угрожают похитить наших детей". "Они ранили одного из наших, Гамарниса, литовца,—добавляет другой.— Ударили его ножом".
Все пытаются говорить одновременно: "Мы узнали в Вене одного израильского агента. Мы можем даже сказать его имя: Гриша Пайс. Мы его видели в Израиле".
Естественно, напрашивается вопрос: почему они уехали из Израиля? Ответ единодушный: "Лучше что угодно, чем жить там". А между тем все мечтали поехать туда. Они признают это, но говорят, что их обманули. Их ввела в заблуждение "сионистская пропаганда, пропаганда радиостанции "Свобода", которая вела свои передачи из Мюнхена". "Нам говорили, что жизненный уровень в Израиле гораздо выше",—вздыхает Моше Мамиствалов. Другие говорят, что они хотели поехать к своим родственникам. Выдвигают также более или менее четко сформулированное религиозное объяснение: возвращение в Иерусалим.
Есть и некоторые особые случаи. Например, Петров-Штейн, техник. У него не было ни религиозных, ни политических причин. Однажды у Петрова-Штейна было резкое столкновение с директором завода, на котором он работал. Он совершил необдуманный проступок: обратился с просьбой уехать из Советского Союза. 1 июня 1971 года он переехал границу, остановился в Вене, а затем улетел в Израиль. Едва приехав туда, он начал критиковать политику и социальную организацию еврейского государства. Он тотчас же стал подвергаться нажиму, всякого рода притеснениям. 2 августа 1972 года он вернулся в Вену.
Отнюдь не все жильцы дома на Мальцгассе могут высказать свои критические замечания по адресу Израиля с такой прямолинейностью, как Петров-Штейн. С грехом пополам, но с непосредственностью людей, которых глубоко потряс их неудачный опыт, Мамиствалов, Джоев, Каплан, Алишаков пытаются объяснить, почему они не смогли приспособиться к жизни в Израиле.
Очень скоро вновь прибывшие испытали разочарование.
"Вскоре стало ясно, что в Израиле за все надо платить,—говорит Георгий Наникашвили.—У нас, если заболеешь,  то тебя будут лечить бесплатно. Там возникала целая проблема, как только кому-нибудь из нас приходилось идти к врачу или ложиться в больницу. Это стоило очень дорого. То же самое в отношении школы. С младшими детьми я еще кое-как улаживал дело. Но что касается тех, кто постарше, то приходилось вносить огромную вступительную плату. Это сделать почти невозможно. В Одессе не приходится платить за то, чтобы стать школьником или студентом. Таким образом заработная плата, которую мы считали приличной, оказалась нищенской. Фактически мы были бедняками".
Первый шок, первое разочарование —встреча с социальной организацией, где человек не имеет никакой другой защиты, кроме собственных денег. Советский гражданин, привыкший к системе, которая охраняет его материальное существование, растерялся. Появилась тревога и страх перед ненадежностью существования.
Другие травмы —гуманного, морального, религиозного характера — может быть, еще более глубокие, хотя порой они сформулированы наивно.
"Они нас считали чуть ли не дикарями",—с горечью говорит старик с красивым лицом пророка. Смесь пренебрежения и покровительства к нему в Израиле —вот причина его отъезда в Вену. "Нас там презрительно называли "русские". Для наших соседей — западных евреев в Тель-Авиве —слово "русский" означает какого-то неполноценного и невежественного человека, который даже не ел досыта в своей стране. Они даже спрашивали нас, ели ли мы когда-нибудь белый хлеб. Ведь они ничего не знают о жизни в Советском Союзе".
"Со всем этим,—доверительно говорит Моше Мамиствалов, —с обетованной землей, с возвращением в Иерусалим уже покончено. Теперь мы знаем, что представляет собой Израиль. Но мы остаемся евреями. Это несомненно. Но теперь мы поняли, что мы также еще и русские".
Русские. Советские граждане. Юридически они больше не являются ими. Покидая Украину, Грузию или Молдавию, они отказались от своего гражданства. Большинство из них теперь уже никто, они апатриды.
Перед отъездом из Советского Союза они старались покупать как можно больше товаров, холодильников, телевизоров, а также золото. Иногда это делалось не слишком законным путем. Некоторые увезли с собой около тонны багажа. Но когда они решили не оставаться больше в Израиле и поехать обратно, это маленькое состояние было быстро израсходовано. Для того чтобы иметь возможность уехать из Тель-Авива, нужно было выплатить долг, который они автоматически сделали по прибытии: своего рода право на въезд, которое вступает в силу лишь тогда, когда вновь прибывший пытается уехать из страны. Это способ оказать нажим на иммигрантов и вынудить их остаться.
Они были вынуждены очень дорого заплатать за получение австрийской визы, заплатить за билет Тель-Авив— Вена, туда и обратно, поскольку старались скрыть свое желание вернуться в СССР, чтобы избежать репрессивных мер и принуждения, которые, заявляют они, немедленно обрушиваются на таких людей, как только израильские власти раскрывают их план. Некоторые попытались приехать в Вену через Италию или Швейцарию, а другие —через Турцию.
Очень многие из советских евреев в Израиле, по словам тех из них, кто приехал в Вену, хотят вернуться в СССР".
("Известия", 1973, № 174 (26 июля, московский вечерний выпуск), с. 2).

"И несут нам доярки веселые..."

"... Миллионами ведер удой,
И скрываются дыни тяжелые
Под зеленою, сочной листвой".

 65 лет назад в СССР протестовали доярки:
"Гневный протест
Доярки колхоза "Октябрь" выражают гневный протест против незаконных действий американских и английских капиталистов на Арабском Востоке, они обязуются еще лучше работать и укреплять общественное хозяйство, больше производить молока и этим увеличить могущество Советской страны.
П. Терешков".
("Ленинское знамя", Тотьма, 1958, № 88 (25 июля), с. 1).

"Заветы Ленина храним мы с честью..."

"... Идем за партией с отцами в ряд,
Наша дружба вовек нерушима,
И костры наши ярко горят.
Мы идем за дружиной дружина,
Мы идем за отрядом отряд".

 45 лет назад советским пионерам порой мешала дымовая завеса:
"Школьная страница № 121
Искорки
… "Зарница" – любимая наша игра
День выдался теплый. К игре "Зарница" были готовы. Разделились на два отряда. Прозвучал горн. Игра началась. Перед нами была поставлена задача: найти пакет, выброшенный десантниками. Вдруг объявляют: "Воздушная тревога". Все залегли в кустах. Новое сообщение: "Воздух "заражен". Мы быстро одели противогазы и побежали до санпоста, чтобы перевязать "раненых".
Потом начался бой. Отразив атаку противника, стали искать пакет, но нам очень мешала дымовая завеса. Усилий приложили много, но пакета не нашли, так как саперы зарыли его в землю. Досадно было, конечно.
Игра закончилась. Итоги подвели у костра. Победил первый отряд.
Олег Андрианов.
Пионерский лагерь "Колосок".
("Ленинское знамя", Тотьма, 1978, № 88 (25 июля), с. 3).

"Пионер, помни ты..."

"... Впереди - все дела и мечты,
И просторы морей,
И раздолье полей
Необъятной Отчизны твоей!"
 

65 лет назад интересные игры проходили в советских пионерских лагерях:
"Всем нам весело и интересно
Письма из пионерских лагерей
… Интересная игра
У нас проходила интересная игра. В то время, когда первый отряд был на полднике, второй отряд незаметно ушел из лагеря и спрятался.
Мы должны были по условиям найти его. После полдника сразу же пошли искать. Большинство стрелок было поставлено на берегу реки.
Несколько раз пришлось переходить ее. Ребята, которые шли впереди, нашли консервную банку, она была закопана по самую крышку в землю. Когда ее достали, она оказалась пустой. Записку мы отыскать не смогли. Ребят и девочек из второго отряда нашли за лесным техникумом.
На месте встречи разожгли костер. Около него пели и плясали. Весело провели время в лагере в этот день.
Юра Малышев.
Межсоюзный лагерь".
("Ленинское знамя", Тотьма, 1958, № 87 (23 июля), с. 3).

"Новую жизнь я начну с понедельника..."

"... Сброшу поклажу ненужных забот,
Тайная вечеря зимнего ельника
К делу и жертве меня призовет".

35 лет назад начинал новую жизнь в СССР симпатичный тридцатилетний американец Глен Соутер, похороненный через 11 месяцев на Кунцевском кладбище Москвы в форме офицера КГБ:
"Глен Соутер:  Я начинаю новую жизнь
"Известия" сообщали на днях, что Президиум Верховного Совета СССР предоставил политическое убежище гражданину США Глену Соутеру.
20 июля миллионы советских телезрителей познакомились с Гленом Соутером. Что произошло с Гленом в США и других странах, где он бывал по долгу службы,— тема этой статьи.
В Норфолке, штат Вирджиния, на крупнейшей базе американских военно-морских сил царило необычное оживление. Операторы и аналитики аэрокосмической разведки буквально выхватывали друг у друга из рук только что распечатанные машиной слегка влажные снимки. Еще бы! В СССР произошла крупная неприятность на атомной станции. И хотя название станции многие выговаривали с трудом, слово "Чер-но-быль» на разные лады повторялось то в одном, то в другом конце просторного зала оперативной разведывательной информации. Тут же давались различные экспертные оценки числа возможных жертв и разрушений в Чернобыле, но все они сводились к одному: сильно повреждена кровля одного из энергоблоков станции; число жертв, по-видимому, не превышает 20 человек, главным образом пожарных.
Эти данные были немедленно переданы командованию разведывательного управления ВМС для Европы и Атлантики и вскоре стали предметом обсуждения на экстренном совещании представителей Пентагона, ЦРУ и Белого дома. Каково же было удивление операторов аэрокосмического центра в Норфолке, когда, включив телевизор, они услышали сводку последних известий, в которой говорилось о "тысячах погибших в Чернобыле и его окрестностях", об "опасности заражения радиоактивными осадками практически всей Западной Европы".
Этот эпизод в особо засекреченном разведцентре американских ВМС подробно воспроизвел один из участников событий тех апрельских дней 1986 года эксперт-аналитик ВМС США Глен Соутер. Сейчас этот худощавый симпатичный тридцатилетний американец беседует с нами.
В отличие от других американских граждан, переехавших, как и он, в Советский Союз по политическим мотивам, Глен Соутер много читал и знал о нашей стране. Будучи студентом университета "Олд Доминион", он увлекся творчеством Маяковского, стал изучать русский язык, собирать материалы и монографии о жизни поэта-революционера. Его рефераты о Маяковском и выступления на конкурсах чтецов со стихами поэта неизменно привлекали внимание студенческой молодежи. И, как оказалось, не только молодежи...
Летом 1986 года, за неделю до официальной церемонии выпуска в университете, Глен был "приглашен" в местное отделение ФБР. Вызов был совершенно неожиданным и, на первый взгляд, не предвещал никаких неприятностей. Агенты американской охранки дали понять, что их весьма интересует образ жизни и поведение одного из коллег Глена, а потому они сочли возможным обратиться с этими деликатными вопросами к господину Соутеру как человеку вполне лояльному и заслуживающему доверия. Однако с первых же слов разговора Глен почувствовал, что главным объектом интереса ФБР в действительности является он сам. А по тому, как настойчиво один из сотрудников пытался разобраться, откуда же взялся и насколько искренен интерес Глена к русскому языку и Советскому Союзу, можно было предположить, что любитель Маяковского оказался жертвой элементарного доноса. Впрочем, так оно, вероятно, и было. Глен вспомнил, как однажды после баскетбольного матча он спустился в студенческий кафетерий выпить бутылочку "пепси". Глен присел за столик, где было несколько его друзей из группы, изучавшей русский язык. Они обменялись традиционными —"Привет!" —"Привет!" и заговорили по-русски. Вдруг рядом кто-то "зашикал":
—Красные? Что им здесь делать?
—Возможно, именно тогда и ушел первый донос, —вспоминал потом Глен Соутер.
Предположения переросли в уверенность, когда Глену предложили никуда не выезжать и пройти дополнительное испытание на "детекторе лжи", несмотря на то, что за несколько месяцев до этого он уже проходил подобную проверку на базе аэрокосмической разведки базы ВМС в Норфолке, где он служил, будучи одновременно студентом.
Глен четко представил себе тех, для кого уже сам интерес к русскому языку являлся преступлением. Это были студенты из группы "молодые республиканцы". Именно эта группа намалевала в кабинете русского языка на рельефной карте Советского Союза фашистскую свастику и гриб ядерного взрыва, а когда преподаватель выразил возмущение этим хулиганским поступком, ночью ножом исполосовали 300-долларовую карту, приведя ее в полную негодность.
Сопоставив все факты, Глен Соутер понял, что его уже рассматривают как "врага нации" и даже "русского шпиона". Теперь его удел —всю жизнь находиться "под колпаком" ФБР и ЦРУ. И тогда он принял решение. Он понимал, что это жест отчаяния. Он не представлял, что ждет его в будущем. В момент, когда самолет оторвался от взлетной полосы аэропорта, он ощутил почти физическую боль —это был разрыв с родными, близкими людьми, с частью самого себя. Но это была и единственная возможность остаться самим собой.
Конечно, увлечение советской поэзией, интерес к жизни Страны Советов —это лишь штрихи к портрету Глена Соутера. Мировоззрение молодого американца формировала сама жизнь, те порядки, с которыми он повседневно сталкивался, находясь на службе в 6-м флоте США, а позднее —работая аналитиком аэрокосмической разведки базы ВМС в Норфолке.
В тот памятный Глену день отдел, в котором он работал, получил задание срочно проанализировать расположение целей предстоящих ракетных ударов по Ливии. Приказ "сверху" пришел именно тогда, когда пропагандистская машина Соединенных Штатов вовсю раскручивала тему "ливийской опасности". Средства информации заполнили сообщения о якобы прибывших на территорию США "ливийских террористах", о таинственных "взрывах" на американских объектах в Западной Германии. В числе целей, намечавшихся для бомбардировки, находилось здание, вплотную примыкавшее к французскому посольству в Триполи.
Дежурный эксперт, заметивший это, обратил внимание на возможные дипломатические осложнения, если здание посольства окажется поврежденным.
Услышанный им ответ прозвучал раздраженно и резко:
—Не вмешивайся не в свои дела. Французы стерпят. Им не привыкать. В Ханое в свое время им тоже досталось, и —ничего!
Этот диалог произвел на Глена тягостное впечатление. Он вспомнил другой эпизод, имевший место за несколько лет до этого случая. Тогда в египетском порту Александрия он получил задание фотографировать военные объекты и сооружения египтян.
—Зачем это делать? —спросил он вахтенного офицера,— Египтяне только-только начали доверять нам, и будет большим конфузом, если меня схватят за руку.
—Не волнуйся, выручим тебя. А израильтяне оценят твою работу по достоинству...
Далеко не всегда интерес США к своим союзникам диктуется сугубо дружескими чувствами. Очень часто Соединенные Штаты просто не верят им. Из космоса США следят не только за "потенциальным противником", но и за ближайшими партнерами по военно-политическим блокам. Пролетая, скажем, над Москвой, американский спутник-шпион "снимает" информацию из районов Ближнего Востока и Персидского залива, Средиземноморья, Восточной и Южной Европы. И это не только для того, чтобы просто знать положение дел в этих районах земного шара, но и для принятия ответственных военных решений. Например, в случае возникновения кризисной ситуации в Средиземном море Соединенные Штаты планируют осуществить блокирование проходов из Черного в Средиземное море путем минирования международных и территориальных вод по линии Эгейских островов.
Глен Соутер много плавал на кораблях 6-го американского флота. Он служил на авианосце "Нимиц", который, по его словам, "по самую палубу загружен ядерными боеголовками", а также на штабных кораблях "Олбани" и "Пьюджет саунд", где тоже размещено ядерное оружие. Какое-то время Глен был личным фотографом командующего 6-м флотом и его доверенным представителем для контактов с общественностью и прессой. Глен всегда знал, что и где нужно сказать, какие вопросы высветить в цветах радуги, а какие убрать в глубокую тень. Одним из таких вопросов, бередивших душу и совесть молодого американца, были оперативные планы американского военного командования в Европе, в которых предусматривались превентивные, то есть упреждающие, ядерные удары по возможному противнику. Глен диву давался, с каким безмятежным спокойствием американские офицеры обсуждали на оперативных совещаниях варианты применения "нескольких ядерных бомб" уже на начальной стадии вооруженного конфликта. С санкции чуть ли не армейских генералов (?!).
Теперь Глен далек от оперативных совещаний в штабе командующего 6-м флотом США и от повседневных будней американских операторов и аналитиков базы аэрокосмической разведки. У него началась новая жизнь, в новом для него обществе, новой стране.
—Только что вернулся из Прибалтики,—говорит Глен Соутер.— Сколько тепла, уважения и симпатий я испытал в Таллине, Вильнюсе, Риге. Сейчас у меня интересная работа, хорошие условия. Появляются друзья и, что совсем немаловажно, серьезные жизненные планы. Я безмерно рад, что гласность, демократия, перестройка становятся близкими и по-новому открытыми для меня —американца— понятиями. Я вижу и чувствую, что нахожусь в динамичном обществе, в котором еще много проблем, но и огромное желание решать эти проблемы,—сказал Глен Соутер.
И еще, Я выражаю искреннюю благодарность Президиуму Верховного Совета СССР за положительное решение вопроса о предоставлении мне убежища в Советском Союзе. Я благодарен также КГБ СССР за принятые меры по обеспечению моей личной безопасности.
В. Кротов".
("Известия", 1988, № 204 (21 июля, московский вечерний выпуск), с. 6).