Конечно, автором этой прелестной фотографии является вовсе не Теодор Драйзер, как ошибочно утверждает интернет-сайт библиотек Пенсильванского университета*), однако, создатель романа "Финансист" 7 ноября 1927 года действительно там был и шёл, очевидно, как раз в тот час недолгой дорогой от Гранд-Отеля к трибуне для гостей парада на Красной площади. Хотя Драйзер и оказался окружён плотным кольцом заботы со стороны хозяев во время двухмесячного пребывания в СССР **), его успели огорчить бедно одетые люди на улицах, допотопные автомобили, запахи в общем вагоне поезда. Книга "Драйзер смотрит на Россию", ставшая результатом двухмесячных усилий ВОКСа, получилась куда менее интересной для сегодняшнего читателя, чем драйзеровские путевые дневники, которые, без сомнения, стоит почитать ***). А вынужденный роман советского читателя с Драйзером, подпитываемый фантастическими тиражами его произведений, продолжался потом ещё долгие годы и даже стал сюжетом анекдота о бабке, которая, проходя мимо очереди "за Драйзером", интересуется, лучше ли он штапеля. И в 1970-е, когда в обмен на сданные 20 кг макулатуры можно было получить талон, позволявший купить кое-что из драйзеровского литературного наследия, роман тот ещё тихо тлел, несмотря на прорвавшиеся к тому времени переводы настоящих американских титанов – правда, мизерными - по сравнению с драйзеровскими - тиражами. Время почти стёрло и "радикализм" Драйзера, раздражавший некогда американскую критику, и его "мелкобуржуазность", заставившую глубоко упрятать "Драйзер смотрит на Россию" в советский спецхран. Остался Драйзер – упорный, с лицом обиженного ребёнка, американский человек немецких корней, умудрившийся получить от усатого мужика в сапогах, который на фотографии справа, чек аж на тридцать четыре тысячи шестьсот долларов США ****), хотя остальные жертвы неприсоединения страны Советов к Бернской конвенции всегда получали вместо денег - кукиш, Драйзер – ума палата, безоговорочно и публично поддержавший подписание пакта Молотова-Риббентропа, Драйзер – домашний конспиролог, спрашивавший себя, уж не еврей ли президент Рузвельт, что так жаждет стравить собственную страну с национал-социалистической Германией? Остался "Финансист" – книга странная, похожая на своего автора, вызывающая одновременно интерес, удивление, разочарование. Прежде всего, она – захватывающий документ для того, кто хочет узнать больше о финансовой истории Соединённых Штатов, но с пользой загрустят, каждый - о своём, читая её, и биржевый игрок, и вкладчик и даже простой налогоплательщик. Любой свидетель современных муниципальных и партийных афер, в какой бы стране он ни жил – от Москвы до самых до окраин, будет обречён на печальное узнавание филадельфийских коллизий полуторовековой давности. Ценитель художественного стиля, любящий американскую литературу за Мелвилла, Фолкнера, Дос Пассоса, не обнаружит в "Финансисте" ничего своего, хотя драйзеровская проза вызывала восторг не только у Синклера Льюиса, посвятившего ей значительную часть своей Нобелевской лекции *****), что ещё можно объяснить контекстом льюисовского творчества, но и у Шервуда Андерсона, и у Роберта Пенна Уоррена. Как произведение художественное - "Финансист" едва ли не покажется требовательному читателю совершеннейшим литературным сырцом. Количество навязчивых деталей, не имеющих никакого отношения к сюжету и связанных, например, с интерьерами жилищ, просто потрясает. Краеведение ли это, репортёрское ли нутро Драйзера, восторг ли его перед материальной культурой – сказать трудно. О движениях души главного героя – финансиста Фрэнка Каупервуда, говорится так скупо, что до самого конца романа теряешься в догадках, каков же этот человек, что он сделает в следующей главе – заработает миллион, влюбится ещё раз или просто полоснёт кого-нибудь бритвой? Но бьют фонтаном подробности, связанные с убранством филадельфийских домов: "Элсуорт знакомил Каупервуда с эскизами мебели, портьер, горок, шкафчиков, тумбочек и роялей самых изысканных форм. Они вдвоем обсуждали различные способы обработки дерева - жакоб, маркетри, буль и всевозможные его сорта: розовое, красное, орех, английский дуб, клен, "птичий глаз". Элсуорт объяснял, какого мастерства требует изготовление мебели "буль" и как нецелесообразна она в Филадельфии: бронзовый или черепаховые инкрустации коробятся от жары и сырости, а потом начинают пузыриться и трескаться. Рассказывал он и о сложности и дороговизне некоторых видов отделки и в конце концов предложил золоченую мебель для большой гостиной, гобеленовые панно для малой, французский ренессанс для столовой и библиотеки, а для остальных комнат - "птичий глаз" (кое-где голубого цвета, кое-где естественной окраски), а также легкую мебель из резного ореха. Портьеры, обои и ковры, по его словам, должны были гармонировать с обивкой мебели, но не точно совпадать с нею по тонам. Рояль и нотный шкафчик в малой гостиной, а также горки, шкафчики и тумбы в зале он рекомендовал, если Фрэнка не отпугнет дороговизна, все-таки отделать в стиле "буль" или "маркетри". Привыкнув за многие сотни страниц к драйзеровской манере не шутить вовсе, легко понимаешь, что никаких намёков на юмор нет и в таком описании: "Восточная тюрьма штата Пенсильвании, в которой Каупервуду предстояло отбыть четыре года и три месяца одиночного заключения, находилась на углу улиц Фейермаунт и Двадцать первой, в огромном здании из серого камня; хмурое и величественное, это здание несколько напоминало дворец Сфорца в Милане, хотя, разумеется, в архитектурном отношении сильно ему уступало". Наконец, нужно вспомнить, что Драйзер, считавший Уолл-стрит совершенно адской кухней, не был удачлив в качестве инвестора на фондовом рынке и во время краха 1929 года "серьезно пострадал, ибо он тоже поддался уговорам хитрого спекулянта-биржевика, убедившего его вложить деньги в какие-то акции и облигации, цены на которые «должны были наверняка подняться до небывалой высоты» ******). Инвестиции же писателя в земельные участки оказались куда благоразумнее: хотя участок во Флориде, на который он истратил 4 тысячи долларов, несколько лет спустя и "смыло в море во время тропического шторма" *******), другой загородный участок в 35 акров все беды бурного драйзеровского века счастливо миновали.
Всем хороша была для повышения в ранг важнейшего из искусств при поддержке Правительства РФ и вывода на московские экраны к майской этого года инаугурации катериничевская прозаическая галиматья "Охота на медведя", за чтением которой застало нас прошлое воскресенье, не вышла лишь названием. Одной из примет суверенной демократии является то, что нацсимвол, будь он хоть олимпийским, хоть бурым, может быть только субъектом. И поэтому кино называется политграмотнее, чем первоисточник – "Медвежья охота". Сценарист И.В. Авраменко, не посмев замахнуться на самое дорогое для требовательного зрителя, сохранил всю основную канву: мстит за отца русский гамлет и брокер Олег, мечется по сцене менеджер Марина в нижнем белье, обильно цитируется самурайский кодекс, поминаются Афган и Збигнев Бжезинский. Впрочем, кое-что сценаристу неудачно пришло в голову приписать самому. Например, такой вот монолог: "Я ж слесарем при Минфине работал, батюшка ваш мне свою «вольво» подарил, старенькая, конечно, ... бегает". Досадная неточность. Старые "вольво" в подарок от начальства получали работники столярных мастерских Министерства финансов СССР, слесарю же пришлось бы довольствоваться старым "фордом". Зато пронимает до дрожи от другой авраменковской приписки: госфонд, на который замахнулись финансовые лиходеи из фильма, называется теперь просто и ясно - "Здоровье нации". Это вам не хухры-мухры, и на такую кучу нужных нации денег могут покуситься только совершенные отморозки. Изрядно потрудились и художник по костюмам, и "стилист" фильма Юлия Далакян: в одной и той же сцене в аэропорту на героине по имени Женя - совершенно разные сапожки. Герои «Медвежьей охоты» уже печально знакомы нам по «Охоте на медведя». Аня, Марина, Женя. Проживающий в собственной роскошной психбольнице сэр Роджер Джонс, о котором даже написано на весь экран, что он «один из создателей международного фондового рынка», будто фондовый рынок – плод чьего-то больного воображения или атомная бомба. Всех этих героев тускло играют тусклые актёры. Сергея Кирилловича Корсакова, якобы бывшего работника МИДА(sic!), хотя погоны до локтя видны даже через штатский пиджак, без огонька раздувает до размеров авгура советский Шерлок Холмс Василий Ливанов, черпая вдохновение, похоже, из собственной роли в рекламе чая «Высоцкий». Неоднократные намёки на то, какие совместные важные спецзадачи решали ещё в 1970-е сэр Джонс и этот самый Корсаков, почему-то заставили меня вспомнить старый советский анекдот о том, как КГБ проворонил переворот в Чили только потому, что всех погнали в сентябре на картошку. Лишь режиссёр "Медвежьей охоты", российский актёр Валерий Николаев, пожалуй, совершенно некритически оценивает своё творение, косноязычно расхваливая его так: «В небольшом, казалось бы, объеме сделана работа на десятку... Каждый актер создал тот образ, который я хотел видеть. Это настолько мощные артисты! Нам хотелось показать, насколько широк диапазон интересов их персонажей, как далеко они выходят за пределы одной страны, как глубоко они понимают, что происходит в стране, и как реально в этом участвуют»*). Это больше похоже на рапорт об освоенных средствах заказчику, далёкому от каких-либо культурных задач и чувствующему себя тесновато в пределах той самой одной несчастной страны.
"Аня стояла в дверях комнаты отдыха. В руке был зажат странный двуствольный пистолет. На девушке не было ничего, кроме чулок, да и те были приспущены". Бежит холодок по спине? Отваливается челюсть? Не буду мучить – начало и продолжение этой захватывающей истории можно найти в детективном романе "Охота на медведя", посвящённом художествам московского брокера по прозвищу Медведь на российском фондовом рынке. Подаривший читателям строки про Аню, стоящую в чём мать родила у комнаты отдыха, Пётр Катериничев - не простой графоман из Калуги, а писатель, успешно обучившийся истории в КГПУ им. Циолковского, а творчеству - в МЛИ им.Горького, награждённый даже дипломом "Росзарубежцентра" за вклад в развитие русской литературы*). Ну, к зарубежцентру претензий нет, зарубежцентр – он зарубежцентр и есть, будь он хоть при российском МИДе, хоть при советской внешней разведке, и какой видится из зарубежцентра эта самая русская литература, куда её развивать – вопросы к специалистам. А нам сегодня интересно другое: главный герой, брокер, играет чаще всего на понижение, имя - Олег, фамилия даже немного знакомая - Гринёв, прозвище - Медведь, специалист по "финансовым потокам", в чём-то обычная биография москвича из хорошей внешторговской семьи, прошёл, как большинство внешторговских, солдатскую службу в Афганистане, подучился у профессора Гофмана во Франкфурте-на-Майне, аналитический ум, российский фондовый рынок знает на хорошо и отлично, рушит его "до грунта" продажами всего на 10-15 миллионов долларов, колдует при помощи лежащих на антресолях старых рулонов с графиками, посещает презентации, вхож в казино, коньяк, как и полагается, пьёт через каждые двадцать страниц романа "широкостенными стаканами", кофе – каждые четыре страницы романа - "широкостенными чашками", быстро ездит на "дорогом, престижном автомобиле", развёлся с Эвелиной, увлекается Мариной, Женей, Аней – одна другой умнее и краше. Вот Женя: " - «Икар консалтинг». А что означает первое слово? - Разве это важно? - А все‑таки? Что‑то из греческой мифологии?". Вот Марина: "- Я сидела на диванчике и читала... А ты подошел и сказал: «Пепел Клааса стучит в мое сердце...» Это из Шарля Де Костера?". Аня, как мы помним, ещё и стреляет из двуствольного пистолета, стоя без трусов в дверях комнаты отдыха. Много хорошего дало воспитание в родительском доме. Покойный приёмный отец – бывший ответственный работник Внешторгбанка и Министерства финансов Союза ССР, человек по-своему бесстрашный, так как в 1967 году купил себе в загранкомандировке, прямо на глазах у коллеги из того же министерства, не зонтик-автомат, не плащ-болонью, не нейлоновую рубашку и не магнитофон "Грюндиг", а рубин за 300 (триста) фунтов стерлингов, правда, и коллега-финансист был не из трусливых, купил такой же точно рубин и себе, а уж куда они потом эти свои рубины перед встречей с таможней Союза ССР прятали – в диппочту ли, в задние ли проходы – не нашего ума дело. Покойная родная мать – выпускница Института иностранных языков, переводчик‑референт Министерства иностранных дел Союза ССР, "женщина обаятельная, незаурядная, исключительного образования и высоких душевных качеств", сопровождавшая по службе американского миллиардера сэра Роджера Джонса в его длительной поездке по советской стране в 1970 году и родившая через 9 месяцев после этой важнейшей командировки пацана Олежку. Приятели отца по Внешторгбанку и Минфину, светлые финансовые головы, старики, пережившие в начале 90-х годов "крушение идеалов юности", в письменной форме изъясняются так куртуазно, как и положено бывшим аппаратчикам, друзьям Гринёвых: "Милостивый государь Олег Федорович! Обстоятельства сложились так, что принуждают непременно дать вам те объяснения, какие вы вправе требовать от меня или иных людей, имеющих интересы в деле, которым вы занимались минувшие полгода...". Сюжет романа "Охота на медведя" столь замысловат, что лучше не говорить о нём и вовсе. К роману этому вообще лучше отнестись не как к роману, но как к симптому. А для воскресного культурного досуга нет ничего приятнее прежних, стародавних историй о том же Гринёве: "Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный Календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то бывало по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак батюшка читал Придворный Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!... Обоих российских орденов кава-лер!.. А давно ли мы..." Наконец батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго. Вдруг он обратился к матушке: "Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?" - Да вот пошел семнадцатый годок, - отвечала матушка. - Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще... "Добро" - прервал батюшка, - "пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим, да лазить на голубятни". Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу."
Оценить кембриджского интеллектуала Кейнса, коллекционера и балетомана, чиновника Казначейства и экономиста, с чьей отмашки государство принялось запускать руку в капитализм по локоть, очень трудно в Советском Союзе, особенно зимой какого-нибудь очередного 1984 года, когда двадцать четыре часа в сутки глушат Би-би-си, а вокруг шакалят оперуполномоченные. Веришь, что хуже не бывает, потому что не бывает никогда. Мысленно посылаешь письма Р.Рейгану в округ Колумбия через Северный полюс, просишь самую малость – не жалеть денег на Стратегическую оборонную инициативу. Выручай, нет уже сил видеть по всему периметру только колючую проволоку, добей, пожалуйста, гадину. Кейнс? Кто такой? Тот, который письма писал Ильичу? Выступал в Госплане? Да вы что, ребята! Проносятся два десятка лет, замок людоеда разрушен, но собственные первые хронические болезни заставляют пристально взлянуть на общественные язвы мира, описанного жестоковыйным Рикардо. Внезапно обнаруживаешь себя в декорациях к Диккенсу. Фабрика, на которой гнёшь спину за минимальную почасовую оплату, окружена заборчиком, богато инкрустированным поверху острыми бутылочными осколками. Это экономично, а за эстетикой – дуй в музей. И вот тот самый Кейнс видится вдруг иначе: как-то надо латать и этот новый-старый несовершенный дивный мир. Правда, госзмей, что выпущен был из террариума по кейнсову наущению, как ни зови его санитаром леса, а он тоже прожорлив и видом ужасен, и «чума на оба ваши дома». Помимо всего прочего, был Кейнс также биржевым спекулянтом и даже управлял чужими финансами. Ещё до Первой мировой войны инвестировал в акции, в том числе – в акции Canadian Pacific и Rio Tinto *). В 1919 году начал активно спекулировать валютами, ставя чаще всего на долгосрочное повышение курса американского доллара. Начиная с 1921 года, принимается торговать и на товарных рынках – хлопком, металлами, резиной, джутом, сахаром и пшеницей. К концу 1924 года общее состояние его торговых счетов можно было оценить в 58 тысяч тогдашних фунтов. Великая депрессия не разорила Кейнса, как принято считать, но весьма сократила стоимость его портфеля акций. Дело в том, что ещё в 1928 он понёс значительные убытки на товарных рынках и был вынужден уменьшить свои позиции на рынках фондовых. К моменту обвала на Уолл-стрит основу его портфеля составляли британские акции Austin Motor Company, стоимость которых упала за два года, считая с начала 1928-го, с 44000 тогдашних фунтов до 7815 **). Конечно, Кейнс испытывал финансовые трудности на рубеже 30-х годов прошлого века и даже собирался продать своего лучшего "Матисса", но крах в Нью-Йорке не уничтожил его собственные американские инвестиции, так как их у Кейнса тогда просто не было. Зато он пришёл на Уолл-стрит в 1932 году, когда вокруг лежали финансовые руины, и через 4 года его инвестиции оценивались в полмиллиона фунтов. В 1938 году Кейнс предлагал инвесторам следовать инвестиционным принципам, которые можно назвать стратегией концентрированных инвестиционных портфелей. В таком портфеле, по мнению Кейнса, должно быть лишь несколько тщательно отобранных инвестиций, а в основу отбора необходимо поставить сегодняшнюю относительную дешевизну по отношению к их возможной ценности уже сейчас или через годы. При этом Кейнс считал, что за инвестиции в таком пакете следует крепко держаться годами, не обращая внимания на сильные краткосрочные колебания цен. Для уменьшения рисков он советовал выбирать хорошо сбалансированные портфели, включающие, например, инвестиции как в компанию, производящую автомобильные аккумуляторы, так и в компанию, добывающую свинец - с возможным ростом цен на свинец уменьшатся прибыли первой, но тут же увеличатся прибыли второй. Всё предельно просто, достаточно консервативно, и нет места для поэзии. Поэзия – лишь в лирических отступлениях, которые и сами по себе чудесно хороши, хотя согласиться с ними до сих пор трудно: «...Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей. Правда, это происходит не сразу, а по истечении некоторого периода времени. В области экономической и политической философии не так уж много людей, поддающихся влиянию новых теорий, после того как они достигли 25- или 30-летнего возраста, и поэтому идеи, которые государственные служащие, политические деятели и даже агитаторы используют в текущих событиях, по большей части не являются новейшими. Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла»***).
