"Над рекой туман, за рекой граница..."

"...Ну-ка, друг-баян,

Что-то мне не спится…"

50 лет назад не было покоя от дум советским политработникам:

"Зеленый цвет

Они служат на границе…

Самолет идет на юго-восток, к нашей дальней границе. Бортпроводница произнесла все необходимое о пристяжных ремнях, о курении, о скорости и высоте.

Пассажиры переглядываются. Новички ерзают, значительно поднимают брови: все-таки высота! Бывалые — привычно углубляются в газеты.

Я думаю: а не все ли равно, на какой высоте мы летим? Уши законопатил тугой рев четырех турбин: разговаривать трудно, только и осталось, что глаза. Сиди и глазей на пассажиров...

Через проход слева в кресле дремлет военный. Цвет погон зеленый. Три нашивки — сержант. Пограничник. Цвет погона спокойный, мирный. На груди гордый ряд значков: отличник боевой подготовки. Комсомольский значок выделен особо. Как носили в гражданскую войну орден Красного Знамени: в трогательной окантовке.

Рядом с пограничником девушка. Рука беспомощно свесилась. Спит соседка. Соскользнул с колен журнал. Пограничник мгновенно нагнулся, поднял "Огонек", положил ей на колени. Откинулся, снова закрыл глаза. Интересно: вроде дремлет, а все видит, все слышит.

Туго застегнут ворот с белоснежной каймой, солнышко зажигает начищенные пуговицы. Душно в самолете. Хоть бы уж верхний крючок расстегнул. Вон рядом железнодорожник весь свой китель распахнул, сладко спит с открытым ртом.

По проходу начальственно прошагал кто-то из членов экипажа. Совсем без кителя: белая рубашечка и где-то на груди узел галстука. Жарко в самолете. Обратно прошел, любопытно посмотрел на дремлющего пограничника,

машинально подтянул галстук, заторопился в кабину.

Рука спящей девушки совсем коснулась ковра. И опять открыты внимательные глаза сержанта. Осторожно, бережно укладывает на подлокотник руку соседки. Почему-то подумалось, что, наверное, так обращаются с раненым товарищем.

Потом наши глаза встретились. "Жена?" — губами спросил я. "Нет",— так же ответил он.  "Невеста?" "Ну что вы!" "Знакомая?" Он отрицательно замотал головой.

Еще запомнилось, как пограничник, статный, красиво перетянутый ремнем, прошел вдоль кресел. Вот и все. Ну прошел себе человек и прошел. Но почему же вслед ему тепловатым, домашним взглядом посмотрела проводница? Я взглянул на девушку-соседку и удивился: не спит. В ее глазах легко читалось: "Почему же они такие?".

                                                                          *

— Почему же они такие?

С этим вопросом я обратился к политработнику-пограничнику Ивану Андреевичу Скотникову. Вопрос родился не вдруг. Сначала поговорили о том, как долетел, какая в Москве погода...

Рассказываю ему о картинке, которую наблюдал в самолете. Слушает внимательно. В уголках губ теплится добрая улыбка.

— Иван Андреевич, на заставе ваши пограничники ходят в увольнение?

Улыбнулся с грустинкой:

— Я вас понял,— и уже тверже: — У нас — нет.

— Ну, а как же?

— Ну, что же "как же"?

— Все-таки... весна...

Молчим. Уж очень томительна пауза. Обоим нам нечего сказать. Знаю, что воинский долг, тревожная граница, за спиной мирная страна, а тут вдруг весна. В каком она уставе предусмотрена? Пришла себе, и все. Пришла, как жизнь, как вера во все лучшее. Пришла ласковая, сама одела, чем могла, могилы наших солдат — героев Даманского острова.

- Нельзя, - сухо, строго роняет слова Иван Андреевич. – Граница. Это свято. Мы ведь пограничники. У нас застава. Каждый на счету, на виду.

И опять пауза. Иван Андреевич улыбается:

- Мы ведь понимаем – нужна солдату побывка. В Уставе дисциплинарной службы ко всему прочему есть замечательные слова о поощрении. Отличился солдат – в отпуск его до десяти суток. Это не считая дороги туда и обратно. Кстати, этот сержант, что с вами летел, наверное, из отпуска.

А дальше, читатель, разрешите передать рассказ офицера политработника Ивана Андреевича.

— У нас все начинается с команды: "Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!" Потом даются инструкции: маршрут, связь с заставой и т. п. Ушел наряд. Вроде бы все тихо на границе, спокойно. А тебе покоя нет. Думай. О чем? Все о том же. О солдатах, о тех, чьи жизни, чье воспитание тебе доверила страна. Думай. 

Вот хотя бы о посылках. Шлют родители посылки. Ведь все же у нас есть, всем обеспечены. Питание отличное. Ну, присылают сладости, сигареты — это пусть. Но зачем же сало, яйца?

Или вот денежные переводы. Прямо беда. Спрашивается, для чего посылать пятьдесят рублей? Ну, пришли пять. На табак. Ведь все же нас есть. Так нет, от родительских щедрот — пятьдесят.

Да это еще ладно. Бывает в адрес командования такие письма приходят: мол, мой сыночек — человек особо одаренный, талантливый. Математик ну, прямо Ньютон. Как бы, мол служба его не сломала. Отвечаешь такой мамаше: дорогой товарищ, насчет математики у нас есть где и на чем поупражняться. Все это есть. Но еще мы из вашего сына выковываем порядочного человека. А это в жизни, пожалуй, самое главное. Чтобы по прямой шел.

Знаете, я в войну мальчишкой был. Рос в Горьковской области. Ну, мужчин нет, а тут пахать надо. И доверили мне женщины первую борозду. Я же тогда не понимал, что она должна быть строго прямой. По ней другие будут равняться. Напетлял. Спасибо дружок помог. Ночью вдвоем выровняли. Ну, это так, к слову пришлось.

Иван Андреевич затянулся сигаретой. Сквозь дым ушли куда-то далеко его глаза, в сокровенные, дорогие сердцу воспоминания.

—Однообразие в службе утомительно действует на психику. Вот на заставах и рождается то соревнование на лучшее знание оружия и местности (особенно местности), на лучшую песню, а то просто яростная игра в волейбол между заставами.

Еще учтите, что мы—на высоте более трех тысяч метров. Кислорода не хватает. На организм давление малое, а на душу — огромное. Камнем давит. И хоть солнце светит, а в глазах темно. Юмор на заставе ценится дороже кислорода.

На границе дни не считают. Застава — твой дом, твоя семья. Здесь ты живешь, здесь можешь и пролить свою кровь.

Мы с китайцами граничим. В бинокль ясно видно кривлянье их пограничников, даже слышим нецензурщину в наш адрес. Изощряются, как бы нас оскорбить. Наши парни только зубы стиснут, спокойно, пристально наблюдают за каждым их жестом, за каждым шагом. Противно, но главное — спокойствие, выдержка.

Когда в марте далеко на Даманском полыхнуло огнем, мы сердцем слышали каждый выстрел, каждый взрыв, каждый стон раненого. Посыпались рапорты: срочно перевестись на Даманский. Клялись комсомольскими билетами драться до последнего дыхания.

Конечно, всем понятен благородный, товарищеский порыв. Но ведь у нас своя застава, свой пост. У самих перед глазами уже без бинокля видно, как маоисты угрожающе потрясают оружием, слышны усиленные динамиком пьяные песни.

В эти дни наши парни особенно холили каждый автомат, каждый патрон.

Никогда не забуду лиц пограничников. Видел, понимал, чувствовал, что каждый из парней готов здесь же, на заставе, навеки лечь в землю, но ни шагу назад. За спиной мать, братишка, невеста... родная школа... родной завод...

Нахмурилось, как бы затвердело лицо Ивана Андреевича. Мне понятно, что этот разговор его глубоко волнует. Помолчали. Он с трудом переводит разговор на другое.

— Чувство Родины за спиной, как бы ее дыхание, нас никогда не покидает. Как только молодой человек принял присягу и стал пограничником, мы сейчас же сообщаем в обком комсомола, на производство, откуда пришел к нам солдат. В ответ, конечно, теплые письма, поздравления.

А к Дню пограничника посылали наших ребят в областные центры выступить по телевидению. Делаем это с удовольствием. Только трудно бывает выбрать, кого послать. Все достойны. Народ грамотный, подтянутый и даже красивый. Загар круглый год. Прямо хоть по жребию выбирай.

Из Перми в письме просили прислать самого лучшего отличника боевой и политической подготовки—и все. У нас такой есть — "солдатский генерал" ефрейтор Пискунов. Но росточком маловат, да еще, к несчастью, картавит.

Ну, всей заставой срочно отучали его картавить. Все это так, в шутку, конечно. Ну сапоги подобрали, чтоб каблуки повыше. Отправили.

Вернулся он из Перми, я его прямо не узнаю. Словно ростом повыше стал, да и произношение вроде как выправилось.

— Как же так? — спрашиваю.

— А у меня в Перми невеста. Как подумал, что она и ее родичи сейчас телевизор включили. Речь сама собой полилась и сам словно расту. Даже оператор свою телекамеру приподнимал.

— Конечно, смешно. И про телекамеру, и про сапоги,— смеется Иван Андреевич. И вот уже озабоченно, хмуро:

— Просьба к вам есть. Передайте, пожалуйста, тому, кто этим ведает: газеты получаем регулярно, а вот журналы, как тонкие, так и толстые, опаздывают (а у нас почти каждый — подписчик). Много читают ребята. И еще о кино. Частенько старье крутим. Каждую склейку, каждый обрыв ленты солдаты наизусть помнят.

Иван Андреевич улыбнулся, вспомнив что-то веселое:

— Как-то у нас разговор возник, кто первый приветствует друг друга, если солдаты в равных знаниях. В Уставе говорится коротко, что военнослужащие должны при встрече приветствовать один другого. А кто же первый? Ты ефрейтор и я, скажем, ефрейтор. Так кто же первый? Наши говорят, что их должны первыми приветствовать, мол, пограничники— народ особый. А моряки? А летчики? А наша пехота — царица полей? Чем же они хуже? Спорили, спорили, и мне было очень приятно, когда сами пришли к выводу: первый приветствует тот, кто более воспитан, более вежлив.

Иван Андреевич взглянул на часы, надел шинель: "Мне пора". Я смотрю на его погоны с зелеными просветами, вспоминаю сержанта, что летел в самолете, думаю о том, что зеленый цвет— самый спокойный, самый мирный в природе на всей нашей земле. В этом спокойствии — непоколебимая уверенность, что граница в надежных руках, граница на замке.

В. Чачин.

(Спец. корр. "Правды").

Южная граница".

("Правда", 1969, № 148 (28, май), с. 6).