"… И куда ты не пойдешь,
Комсомолки впереди".
Комсомолки впереди".
"Слово советской женщины
Что там греха таить, подъезжая в первый раз к границам родной земли, Мария Рожнева очень волновалась. Она ехала не одна. Целая советская делегация, направлявшаяся в Будапешт, на Всемирный конгресс молодежи, занимала все соседние купе. Мягкий вагон, старый и чинный, был до краев переполнен светлым молодым весельем. Песни и смех неслись отовсюду, перебивая шум колес. В обычное время Мария была не только любительницей, но и мастерицей попеть и поплясать, но тут на последних километрах советской земли она забилась в уголок дивана и, не отрывая взгляда от окна, все думала, думала, думала.
В самом деле, все хорошее, радостное, что случилось с ней за ее совсем еще короткую жизнь, ее труд, без которого она себя не мыслила и который доставлял ей порой ни с чем не сравнимое наслаждение, ее общественная деятельность, ее слава, доходившая до того, что незнакомые люди, узнавая ее, приветствовали на улице и в автобусе, ее мечты, от которых радостно билось сердце, — все это было неразрывно связано с родной советской землей.
А за окном проплывали последние ее километры. Скоро граница, а дальше иная земля. И хотя в обильной почте, которую прядильщица получала у себя, на Купавинской фабрике, ей и ее подруге и соавтору ткачихе Лидии Кононенко приходило немало писем из-за границы и среди них случались письма и из Венгрии, —она все же волновалась, как волновалась когда-то в детстве, в первый раз надолго расставаясь с матерью.
Но ничего особенного на границе не произошло. Молодой, румяный пограничный офицер взял паспорт, потом вернул его, пожелал счастливого пути. Пересели в другой вагон, и новая земля угадалась только потому, что вместо бескрайних колхозных полей, которые и глазом не охватишь, побежали поля, иссеченные вкривь и вкось узенькими, пестрыми полосками. Девушке, родившейся уже в колхозное время такое землеустройство показалось странным. Но по этим узеньким полоскам к поезду со всех сторон, размахивая шляпами, головными платками, бежали загорелые мужчины и женщины. На полустанках толпы людей встречали вагон с советской делегацией. Часто звучало родное и самое дорогое слово "Сталин", сочетавшееся здесь со словом "эльген". В открытые окна вагона летели цветы. Понемногу Мария Рожнева перестала обращать внимание на полосатость земли, которая так поначалу удивила ее.
Случай помог Марии разобраться и в атом новом ощущении. Огромный юноша-негр, который на одной из встреч с советской делегацией, сверкая глазами, как дивную сказку слушал рассказы советских людей о жизни их страны, о труде, который радует и вдохновляет, о том, как широко раскрыты перед советским молодым человеком все двери, все пути, подарил Марии на память свою карточку. На обороте он написал: моей учительнице.
—Вы ошиблись, вам, вероятно, неверно перевели, я не учительница, а работница,—смущенно сказала Мария.
—Я это знаю, но я не ошибся. Все вы, советские люди, наши учителя. Мы стараемся учиться у вас всему —мыслить, жить, бороться за мир.
И когда потом, у себя, в Купавне, девушка рассказывала подружкам о заграничных впечатлениях, она любила повторять:
—Вот, девушки, здесь, дома, мы часто как-то вовсе не думаем о том, что дала нам советская власть. Иную-то жизнь мы только по книгам знаем. А вот ты выедешь за границу, будет с чем сравнивать, и сразу поймешь —ой-ой, как мы много сделали, как далеко все народы опередили.
Во время второй заграничной поездки на праздник 1 Мая в великий Народный Китай это впечатление Марии Рожневой окрепло. Уже без тревоги и тоскливого чувства перелетела она границу Родины и без смущения и удивления встретила восторженный прием, оказанный нашей делегации на далекой китайской земле.
Как и все советские люди, с детских лет она с сочувствием следила за борьбой китайского народа, радовалась его успехам и как что-то очень близкое сердцу встретила весть о его победе и организации Китайской Народной Республики. И вот теперь она ходила по улицам Пекина и Шанхая, знакомилась с юношами и девушками Китая, с волнением смотрела с гостевой трибуны, как под проливным дождем шла в Пекине праздничная демонстрация, как под гром грозы и сердитый вой ветра, радуясь и улыбаясь, сомкнутым строем, бесконечной чредой, с плакатами и знаменами шли колонны тружеников, впервые познавших радость труда и настоящей свободы.
Мария иного ездила по китайским предприятиям, толковала с рабочими, выступала на собраниях. И тут, находясь в этой большой, хорошей стране, столь бурно растущей, возрождающейся, она вновь ощутила в полном объеме всю огромную созидающую силу советского опыта и международное значение каждого нашего новаторского почина в отдельности и всего могучего творчества советских тружеников, вместе взятого. Какое бы плохое, технически отсталое наследство ни получили китайские рабочие от гоминдановского режима, опыт советских новаторов помогал им быстро, в невиданные для Китая сроки возрождать предприятия, двигать вперед технику.
Марию знакомили с передовиками труда, с последователями Александра Чутких, Павла Быкова, Николая Российского. Тут знали и ее и Лиду Кононенко. Однажды ударник-закройщик на швейной фабрике показывал ей, сколько он экономит материала благодаря тому, что придумал новую систему раскройки. Рассказывая, сколько из этого материала фабрика выпускает дополнительно одежды, китайский закройщик, старый уже человек, вдруг широко улыбнулся и с ласковым лукавством посмотрел на собеседницу:
—Вы знаете, кто мне посоветовал так кроить?
—Кто?
—Два моих юных советских друга, которые, наверно, никогда даже и не слышали обо мне, —Мария Рожнева и Лидия Кононенко. Я читал о вашем опыте статью в своей газете, вы моя учительница.
Теперь почетное это наименование уже не удивило Марию. Она знала, что, несмотря на свою юность, за границей она носитель великого опыта и мудрости своего народа.
А на другой китайской фабрике Марии рассказали, что у них есть работница, которая дело свое делает лучше всех, но наотрез отказывается учить подруг своему мастерству. Это показалось Марии таким нелепым, что она подумала, что ослышалась, и попросила повторить перевод. Нет, перевели точно. Тогда Мария пошла в цех и ее познакомили с маленькой, изящной китаянкой, которая, действительно, работала так легко и ловко, что Мария, знающая толк в мастерство, невольно залюбовалась ею.
—Правда, творят, Что ты отказываешься учить подруг? —спросила она китаянку.
—Конечно... Если я все покажу и расскажу другим, они все меня догонят, и я не буду передовой, —простодушно ответила та советской гостье.
Мария все поняла. Она обняла маленькую китаянку и стала рассказывать ей, как она и ее подруга Лида старательно помогали рабочим своих цехов овладеть их методом, как она радовались, когда их почин перекинулся на другие фабрики, как успех их товарищей помогал тысячам людей, как он окрылял их самих, будил их инициативу, поощрял к новым достижениям и какое это вообще великое счастье — вести за собой товарищей по труду, чувствуя, как растет твои собственный вклад в коммунистическое строительство.
Увлекаясь, Мария говорила сбивчиво. Переводчица едва успевала передавать собеседнице ее взволнованные, слова. Заметив это, Мария виновато глянула на китаянку, —понимает ли она ее путаную речь?
—Спасибо тебе, подруга, я теперь буду учить других, —ответила та, и это показало Марии, что она ее хорошо поняла.
Но если в дни путешествий в Венгрию и в Китай Мария Рожнева не очень замечала, как они пересекали рубеж родной страны, то во время своей поездки в Австрию в конце прошлого года она всем существом почувствовала границу не как географический рубеж, не таможенный кордон, а ту незримую глубокую грань, разделяющую социалистический и капиталистический миры. Ей, рожденной в годы, когда в нашей стране социалистическое соревнование стало методом работы советских тружеников, было до жути странно очутиться в стране, где такие слова, как фабрикант, помещик, эксплуатация, неравная оплата за равный труд, которые до сих пор были для нее словами отвлеченными, книжными, вдруг вновь приобрели всю свою ужасающую для свободного человека реальность.
Для нее эта поездка стала своего рода экскурсией в исторический музей, где зловещие персонажи далекого прошлого вдруг ожили и она увидела и живого фабриканта, и хозяйского наушника-мастера, и раболепствующего перед капиталистом этакого австрийского меньшевика, злобное, хитрое и завистливое существо, и живого шпика, - словом, все то, о чем Мария узнавала дома на уроках истории и из историко-революционных фильмов. Но недаром так старательно изучала она историю большевистской партии. В новых необычайных условиях она не растерялась. Она твердо верила, что тут, на фабриках и заводах западных оккупационных зон, много друзей Советского Союза, друзей мира. Она верила в непобедимую силу правды о Советской стране.
Однажды на митинге, проходившем в английской зоне, оккупации, ее предупредили, что в зале есть немало правых социал-демократов и возможна провокация. Мария поднялась на трибуну внешне спокойная, как всегда. Но именно на этом митинге ее взволнованное слово о великой социалистической Родине, о коммунистическом строительстве, о мирном труде советских людей прозвучало с особенный силой. Она видела, как много в зале дружески улыбавшихся лиц, восторженно смотревших на нее глаз, и сразу успокоилась внутренне. Она приготовилась к бою.
И вот среди вопросов, в которых слышался большой и искренний интерес, к Советской стране, прозвучал одни, который ее насторожил.
—Нет, позвольте, я отвечу. Вот перед вами, господа, стахановка. Можете сами судить, как я выгляжу, —ответила она, широко улыбаясь и сверкая своими большими серыми, лучистыми глазами. В зале послышался добродушный смех, грохнули аплодисменты, но человек в очках не сдавался. Он продолжал тянуть руку:
—Но если человек выполнит норму вдвое и даже втрое, он же должен где-то брать силы. Что бы там фрейлен нам ни рассказывала, он все равно будет как выжатый лимон.
Стоя па трибуне здесь, в чужой стране, перед этими людьми, которым ежедневно маршаллизованные газеты впрыскивают яд отвратительной антисоветской пропаганды, Мария на миг мысленно перенеслась к тем далеким дням, когда вместе с Лидией Кононенко обдумывала свое предложение, за которое они потом получили Сталинскую премию.
Ясно мелькнула перед глазами далекая фабрика, утопавшая в зелени распускающихся тополей, мягкий весенний вечер, черные горячие глаза подружки. Какое особое, ни с чем не сравнимое радостное волнение, трепет творчества испытывали они обе в эти вечера. Они точно на крыльях летали, и разве могла быть при этом усталость? Мария насмешливо посмотрела на румяного человека, широко улыбнулась в зал:
— Наши рабочие работают не только руками, но и головой. У нас есть рабочие, которые читают лекции в институтах, и есть академики, приезжающие к нам на фабрику для того, чтобы советоваться с нами.
Новый взрыв аплодисментов наградил ее за этот спокойный ответ. Румяный господин смолк. Он больше не поднимал руку. Зато с другого конца зала послышался ядовитый вопрос:
— Вот вы сказали, что ваше начинание по изготовлению тканей из сэкономленного сырья очень выгодно. Много ли оно вам дало?
— Наша фабрика сэкономила на этом за три года около ста миллионов рублей.
— Нет, фрейлен, вам, вам лично,— настаивала пожилая, худая женщина в черной шляпке, со щечками-котлетками, вздрагивающими от волнения.
Мария пожала плечами:
— Я как-то даже и но подсчитывала, сколько я лично получила за это. Когда мы с Лидой вносили свое предложение, мы даже и не думали о личной выгоде.
— Должно быть, фрейлен очень богата, если она так говорит,— резко бросила женщина в черной шляпке. По залу прошел возмущенный гул. Кто-то требовал от председателя прекратить вопросы, оскорбляющие гостью. Но Мария стояла на трибуне уверенная, твердая, сияя общительной улыбкой, и в серых ее глазах сверкали задорные огоньки.
Она обвела взором зал, увидела улыбки, радостные кивки, увидела, как какая-то старая, сморщенная женщина, сидевшая в первом ряду, утирает слезы, — поняла, что и тут большая и светлая правда социалистического бытия победила, и, широко улыбаясь, еще раз отчетливо повторила:
— Да, я очень богатая, господа. Мы, советские люди, самые богатые на земле!
Но хотя аудитория бурно приветствовала теперь каждую ее фразу, враги не сдавались. Та же женщина в черной шляпке, дождавшись тишины, ядовито спросила:
— Тут наша гостья много говорила о борьбе за мир. Мы знаем, что у вас об этом много говорят и пишут. Не происходит ли это потому, что вы боитесь атомной бомбы, боитесь войны?
Мария Рожнева знала, что, выступая за границей, надо всегда держать себя в руках. Но тут она почувствовала, как сразу горячо запылали у нее щеки, уши, что ей даже трудно дышать. Ее народ, самый храбрый, самый сплоченный, самый мужественный народ на земле, боится войны! Люди, которые в великом единоборстве сломили объединенные силы фашизма, освободили всю Европу, Австрию, весь мир от угрозы гитлеровского рабства, боятся войны!
Но она приказала себе быть спокойной и даже ухитрилась улыбнуться.
— В ответ на ваш вопрос я скажу вам так: мы не боимся, мы не хотим войны.
Целая толпа провожала Марию и других советских делегатов до машины. Рядом с ней шла та старая австрийская работница, что недавно вытирала слезы, сидя в первом ряду. Она держала Марию под руку, прижималась к ней плечом. Она торопливо спросила, видела ли Мария товарища Сталина. Они стояли уже возле машины. Угрюмые австрийские шуцманы в своих высоких касках оцепляли толпу.
В отдалении виднелись военные полицейские, откормленные, наглые, точно бы прямо соскочившие со страниц "Крокодила", с кукрыниксовского рисунка, изображающего оккупантов. Но в это мгновенье Мария забыла обо всем. Воспоминания целиком захватили ее. Она увидела себя сначала в ярко освещенном, ликующем зале на торжественном заседании, посвященном 70-летию вождя. Потом в Кремле, на сессии Верховного Совета, где прядильщица из Купавны, сидя па передних скамьях среди московской делегации, долго и жадно смотрела на того, чье имя является светочем мира на земле.
—Да, я видела товарища Сталина,— тихо ответила она старушке.
—Какая ты счастливая, —отозвалась старая работница и, отцепив со своей груди какой-то значок, приколола его к пальто Марии.
—Я получила это за то, что больше других собрала подписей под Воззванием Всемирного Совета Мира. Это самое дорогое из того, что я могу тебе дать на память за те прекрасные уроки, которые ты дала нам сегодня на этом митинге.
Уроки! И эта семидесятилетняя австрийская работница считает ее, юную советскую женщину, своей учительницей. Что ж, вероятно, так оно и есть. Каждый советский труженик, воспитанный большевистской партией, носящей великий опыт своего народа, освещенный мудростью Сталина, является в какой-то мере учителем для зарубежных людей. Мария много думала об этом, путешествуя по Австрии, и на обратном пути и тогда, когда она вернулась на родную фабрику и вновь встала к своей машине. И когда комсомолки в перерыв окружили ее и стали расспрашивать о поездке, о том, что ей больше всего запомнилось в ее путешествии по капиталистической стране, она сказала:
—Я, девушки, по-настоящему поняла слова товарища Сталина о том, что последний советский гражданин на голову выше любого высокопоставленного зарубежного чинуши, влачащего на себе ярмо капиталистического рабства".
("Правда", 1952, № 67 (7 марта), с. 4-5).
Комментариев нет:
Отправить комментарий