"Чуть мерцает призрачная сцена, хоры слабые теней..."

"...Захлестнула шелком Мельпомена 

Окна храмины своей".

70 лет назад ровно 198 дней оставалось до того момента, когда партия даст советскому театроведу Ефиму Григорьевичу Холодову по шапке за космополитизм:

"К итогам театрального сезона

Еф. Холодов

Милягин и другие

В преддверии нового театрального сезона полезно поразмыслить о некоторых поучительных уроках сезона минувшего. Какие пьесы пользовались успехом у зрителя, какими качествами – идейными и художественными – отличались эти пьесы? Чтобы верно работать в будущем, нужно творчески учесть уроки минувшего и настоящего.

Зритель тоже подводит итоги сезона. Он спрашивает себя: что дали мне спектакли этого года? На какие животрепещущие вопросы современности дал ответ театр? Чему научил? В каких спектаклях я узнал жизнь, какие спектакли обогатили мое знание жизни?

Среди запомнившихся спектаклей – не весьма многочисленных, к сожалению, - зритель, несомненно, назовет "Великую силу" и "Закон чести". Успех, выпавший на долю этих спектаклей, - это успех высоко идейного, реалистического, воинствующего искусства. Таков первый урок, который должен извлечь театр. Зритель увидел здесь правдивое и взволнованное отражение той серьезнейшей идейной борьбы, на которую подняла нас партия, - борьбы за советский патриотизм, против пережитков низкопоклонства, против влияний буржуазного космополитизма; борьбы, жизненно важной для судеб нашего социалистического общества.

Когда имя театрального персонажа становится нарицательным, - это вернейший признак настоящего большого успеха. И в том, что имя Малягина стало нарицательным для изображения людей, холопствующих перед буржуазным Западом, мы видим один из наиболее значительных итогов минувшего театрального сезона.

1.

Трофим Игнатьевич еще не появлялся перед вами, но вы уже кое-что знаете о нем. Вы видите уже его дочь Липочку, девицу весьма претенциозную, которая называет себя Олимпией, которая твердо усвоила, что "каждый устраивается, как может", и несколько странным манером прощается со своей подругой: "Гуд бай, крошка!". Вы уже слышали что-то насчет строительства оранжереи в усадьбе Трофима Игнатьевича: "Сам приезжал, командует". Видели вы и жену его, Евдокию Федоровну, женщину простую и душевную, но уж очень непотребно разодетую. Ей и самой как-то неловко: "Ну, как, хороша пава? – смущенно спрашивает она. – А все Трофим. Покажи, как наши женщины одеваться умеют. Вот я, милая, и показываю".

Но вот появляется и сам – Трофим Игнатьевич Милягин.

Уточним: вы сидите в креслах Малого театра на представлении пьесы Бориса Ромашова "Великая сила". Милягина играет Федор Григорьев, артист выдающегося таланта, мало пока знакомый московскому зрителю.

Профессор Милягин очень жизнерадостен, очень деятелен, очень самоуверен. Сразу видно, что это человек преуспевающий, удачливый и непоколебимо убежденный в превосходстве и непреложности выработанных им жизненных правил. То и дело посматривает он на часы: видимо, деловит. Григорьев играет его этаким простягой. Если бы ни солидный возраст и не заграничный с иголочки костюм, о нем даже можно было бы сказать: рубаха-парень. Хотя профессор Милягин – директор научно-исследовательского института, но, смотрите, он ничуть не загордился, он – свой, он – демократ. И слова он говорит наши, правильные, знакомые – о внимании к человеку, о том, что наука должна быть активной, о том, что нам нужны молодые силы…

Таково первое впечатление.

Сначала вы даже готовы снисходительно отнестись к некоторым, так сказать, странностям профессора. Любимое его словечко "о'кей", да мало ли какое словечко может привязаться. Ну, понравился ему, допустим, заграничный портфель. Что ж тут такого? Ну, купил он этот портфель. Пускай носит себе на здоровье.

В иностранном журнале напечатана статейка о возглавляемом профессором Милягиным институте. Несколько строк о нем самом. "Все-таки приятно, когда тебя знают за границей, а?"

Это вопросительное "а?" обращено к вам. Вы ничего плохого не видите в том, что профессора Милягина знают за границей.

Но вас уже начинает раздражать это "о'кей", эти нескончаемые земные поклоны, которые столь усердно бьет Трофим Игнатьевич в сторону Запада. У них – сервис. У них – комфорт. У них – умение жить. Послушайте, с каким почтительным придыханием, с каким умилением произносит григорьевский Милягин каждый раз это самое "у них".

Он, Милягин, человек широких, видите ли, взглядов. Он, учтите, чужд какой-либо "ограниченности". Не говорите при нем о нашей науке. Он тотчас же воскликнет:

- Наша наука!.. Нет никакой нашей науки, вашей науки… Наука принадлежит всему миру.

Согласно авторской ремарке, Милягин произносит эту реплику "пожимая плечами". Григорьевский Милягин говорит эти слова крайне раздраженно и, пожалуй, даже патетично.

Всему миру… Масштаб-то какой! Широта-то какая!

Что же отвечает Милягину профессор Лавров?

- Нет, я с этим никогда не соглашусь. Мне дорого то, что сделано в моей стране, нашими руками…

Признаемся, что Лавров мог бы ответить посильнее. Он мог бы, например, напомнить Милягину слова, сказанные сто лет назад умнейшим русским человеком  о таких вот милягиных: "Космополит есть какое-то ложное, бессмысленное, странное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, существо безнравственное, бездушное, недостойное называться священным именем человека". Он мог бы добавить, что в наше время и в нашей стране космополит есть явление особенно уродливое; что только тогда наука и будет принадлежать всему миру, когда она во всем мире будет принадлежать народу; что за это предстоит бороться и что в этой борьбе первостепенную роль как раз и призвана сыграть именно наша наука.

Но как, однако, могло случиться, что Трофим Игнатьевич Милягин – профессор, директор института – не понимает таких элементарных вещей? Заслуга драматурга и артиста в том и заключается, что они сумели дать средствами искусства убедительный ответ на этот вопрос.

2.

К милягинскому образу жизни и к милягинскому характеру мы еще вернемся, а пока предоставим опять слово профессору Лаврову:

- Мне бывает стыдно, когда я слышу этакое умилительное восхищение перед всем заграничным. Мне просто стыдно.

А Милягин:

- Никто, Павел, не умиляется, а что хорошо, то хорошо.

Милягин, видите ли, хочет быть лишь объективным.

Пресловутое "беспристрастие" милягиных мирно дремлет, когда при них топчут приоритет русской науки, когда клевещут на советскую культуру, когда попирают духовные ценности, созданные нашим народом. Однако, стоит им только услышать критическое замечание в западный адрес, как они уже тут как тут.

От них не дождешься боевого выступления против растленной буржуазной культуры, но зато они немедленно, как по команде, поднимут голос против… против опасности "перегибов" в нашей борьбе с низкопоклонством.

А опасность самого низкопоклонства? Ее существование остается неясным. Не является ли такая позиция способом утопить в разговорах о "перегибах" борьбу с явлениями низкопоклонства и космополитизма!

"Что хорошо, то хорошо…" Но ведь в том-то и дело, что милягины в своем самозабвенном умилении перед иностранщиной уже не в состоянии отличить хорошее ото плохого. Очень часто у них хорошим выглядит весьма посредственное, а то и вовсе дрянное. Рекламировал ведь журнал "Торфяное хозяйство" торфорезную машину иностранной марки "Майнке", и тоже, видимо, думали: что хорошо, то хорошо. А на проверку оказалось, что "Майнке" – давно устаревший иностранный хлам, что торфорезные машины нашей отечественной конструкции неизмеримо лучше.

Жаль, что у Трофима Игнатьевича, столь восхищающегося благами буржуазной цивилизации, столь тоскующего по европейскому комфорту и американскому сервису, жаль, что никто не спросит у него в упор:

- А вы, Милягин, собственно говоря, за коммунизм или за капитализм?

Трофим Игнатьевич, повидимому, возмутится такой оскорбительной для него постановкой вопроса. И, быть может, даже вполне искренно возмутится.

- Безобразие!.. Кто дал право!..

Погодите, Милягин.

Дайте нам разобраться.

Милягин – за коммунизм. Но, признаться, в коммунизме его как-то больше устраивает "каждому по потребностям", чем… "от каждого по способностям".

Милягин – за коммунизм. Он даже хотел бы приблизить к себе коммунистическое завтра: если нельзя еще, чтобы каждому было по потребностям, то нельзя ли, пока суд да дело, чтобы ему, Милягину, отпускалось по потребностям?

О, Милягин верит в победу коммунизма! Настолько сильно верит, что даже полагает вовсе не обязательным для себя утомляться на строительстве нового общества: ведь все равно построят.

Он симулирует самую кипучую деятельность. Вот откуда его демонстративная деловитость, это непрестанное поглядывание на часы. Вот откуда его стремление всегда быть на глазах у начальства. Вот откуда его забота о внешней, показной стороне деятельности института.

Он не хочет включить в план института важнейшую работу профессора Лаврова и в порыве откровенности признается:

- Это не козырь, а нам нужны козыри… Славы иметь не будем, а риск велик.

Рисковать Милягин не любит. И здесь он верен себе: "В Америке еще не умеют это делать, а у нас сидит такой тютя, пыхтит, пыхтит и думает, что он открывает новые горизонты".

Официально же это выглядит так:

- Нам нужна активная наука, а не созерцательные фантазии… Мы не имеем права, дорогой, витать в облаках…

Однажды, пьяненький, он проболтался Лаврову о самом сокровенном:

- Нам надо учится жить. Вот моя душа, знаешь, чего хочет? Покоя, солнечной тишины, уюта… Антр ну, по-приятельски. Другой будет врать: я такой-сякой… А я открыто. Надо было воевать, мы не прятались. Вот – заработали. А теперь мне хочется пожить.

Но стоило только Лаврову возмутиться: "Как ты можешь так рассуждать?" -Милягин сразу же протрезвел и забил отбой: "А кто тебе сказал, что я так рассуждаю? Просто нашло. Микроклимат". Дескать, пошутил.

Это очень существенная черта Милягина: Трофим Игнатьевич понимает, что его образ мыслей и его образ жизни идет вразрез с нормами социалистического общежития.

И сколько бы ни корчил из себя Милягин человека преуспевающего и непоколебимо самоуверенного, мы видим, что он пытается обмануть и нас и самого себя.

Благополучие Милягина построено на песке.

Для преуспевания Трофима Игнатьевича необходимо стечение счастливых обстоятельств. Необходимо, чтобы под его началом работал племянник начальника главка Семена Семеновича, чтобы Семену Семеновичу покровительствовал Николай Спиридонович и т. д. Стоит только порваться одному звену этой хрупкой цепочки, - и Трофим Игнатьевич летит вверх тормашками.

Милягин успокаивает не столько свою супругу, сколько самого себя, когда хвастает:

- Без Милягина не обойдутся… Я тоже кое-что смыслю в науке. У Милягина есть свои заслуги. Меня ценят…

Он словно отгоняет от себя призрак неминуемого краха.

Есть еще одно непременное условие милягинского преуспевания: со всеми жить в мире. Он просто не может себе позволить роскошь иметь противников, - и в этом тоже сказывается его неуверенность в прочности своего положения. Когда жена спрашивает его: "Что у вас произошло с Павлом? Поссорились?", он отвечает: "Ну что ты, Дунечка, ты ведь меня знаешь, я терпеть не могу ни с кем ссориться".

Григорьев очень тонко и очень точно передает вот эту внутреннюю неуверенность Трофима Игнатьевича, шумно  маскируемую демонстративной бодростью.

Милягин ежечасно ждет удара.

И вот удар нанесен: Милягин изобличен и снят с поста директора института.

Заключительную фразу Милягина Григорьев произносит превосходно:

- Посмотрим, как без Милягина обойдутся!

Милягин еще хорохорится, но в душе он уже чувствует, что без него прекрасно обойдутся. Лучше будет без Милягина, легче будет без него дышаться.

"Великая сила" – по-настоящему современный м своевременный спектакль. Искусство театра помогает нам распознать проявление буржуазного космополитизма и низкопоклонства перед иностранщиной, вооружает нас в борьбе со всеми и всяческими милягиными".

("Литературная газета", 1948, № 56 (14, июль), с. 3).