"И когда подходили вандалы..."

"... К нашей древней столице отцов,
Где нашёл он таких генералов
И таких легендарных бойцов?"
 

75 лет назад в СССР не сумел верные идеи воплотить в художественно полноценные образы драматург Владимир Соловьев:
"Театр
"Дорога Победы"
Драматург Владимир Соловьев написал пьесу в стихах "Дороги победы". Она поставлена театром имени Евг. Вахтангова.
Замысел автора широк и интересен: развитие действия пьесы связано с основными этапами Великой Отечественной войны. В. Соловьев рассказывает о войне с фашизмом не только как о сражениях на поле битвы, но прежде него как о борьбе двух непримиримо враждебных друг другу сил.
Основной сценой пьесы является эпизод допроса раненого советского офицера немецким полковником. С предельным цинизмом гитлеровец превозносит фашистское человеконенавистничество. На его злобные слова советский воин, комиссар Арсений Симбирцев, отвечает прямо, убежденно, красноречиво. Актер И. Толчанов, изображая фашиста Шмидтгофа, показывает, что надменные повадки немца не могут скрыть убожества и мизерности жалкой бюргерской душонки. Актер, исполняющий в спектакле роль комиссара, должен выразить подлинное душевное величие советского человека. Арсений (М. Астангов) долго и упорно сдерживает свои чувства, его терзают физические страдания и нравственная мука: он— пленник этого раскормленного фрица. Кулаки сжимаются до боли, гневные глаза сверкают исподлобья. Но вот Арсений начинает говорить — голос, глухой и прерывистый вначале, звучит все более страстно и вдохновенно. Может быть, последние силы отданы на то, чтобы сказать слова, в которых выражен самый смысл борьбы и веры.
Мы верим герою, когда он так говорит (хотя он порой и сбивается, наивно сопоставляя христиан, "погибших в древнем Риме", с советским народом, сражающимся за свою социалистическую Родину). Мы верим его страстной одушевленности, которую хорошо передает актер.
Но когда Арсений в пьесе действует, мы не узнаем смелого, решительного, умного комиссара в бледно очерченной фигуре человека, иной раз без особого смысла разгуливающего среди бойцов и предающегося лирическим воспоминаниям в самое неподходящее время. Когда Арсений говорил, мы как бы видели за его спиной могучую опору: настоящих людей, людей воли, характера, разума — воинов и стратегов. Но это те люда, которых мы знаем в жизни. Они не показаны в пьесе.
Как поверить в реальность генерала Симбирцева, когда о нем известно лишь то, что он излишне горяч, любит огурцы и дважды отстранялся от командования частью? И даже в том случае, когда драматург предоставляет ему возможность действовать умело,— речь идет о сцене, где Симбирцев умно и талантливо раз'ясняет "причуды" Суворова, —то и этот остроумный эпизод не влияет на нашу опенку личного характера Сибирцева. Ибо,  вступая в непосредственное действие, генерал полностью лишается своего остроумия и проницательности и вновь становится той же бесцветной фигурой, что и в начале пьесы. Поэтому кажется весьма удивительным, что именно Симбирцева, пробывший  всю войну в тылу и фактически лишенного опыта Отечественной войны, к концу пьесы отправляют форсировать Одер.
В час от'езда генерала приходит весть о смерти сына. Мать и невеста, убитые горем, горько рыдают, но Симбирцев ни о чем не догадывается, полагая, что эти слезы вызваны всего лишь его от'ездом. Такова его проницательность.  Родственники же не решаются сказать боевому генералу о причине своих слез, полагая, что печальная весть может надломить его воинский дух. Таково его мужество. Большой мужественный талант актера М. Державина, играющею роль Симбирцева, не может восполнить слабодушия персонажа пьесы.
Неожиданным образом выходит "в  люди" второй сомнительный герой пьесы — солдат Семен. Сперва о нем говорят, что он "с рубежа бежал сначала первым". Затем он сам множество раз и не без кокетства сознается в своей трусливости. А в конце пьесы этот незавидный солдат преображается в смелого и решительного человека и становится образном для других. Лишь талантливая игра актера В. Кольцова спасает роль от полной дискредитации.
Неожиданное превращение происходит и с героиней пьесы Людмилой: особа, вначале ничем не примечательная, она вдруг обретает черты суровой гражданки.
Такое же бездоказательное превращение совершается с инженером, которого можно не называть по имени, ибо данный персонаж лишен уже всяких личных черт. Инженер сначала обзывает себя "задрипанным (!) интеллигентом, как бы олицетворяя неустойчивость и маловерие, а затем оказывается своеобразным символом единства фронта и тыла.
Явной карикатурой выглядит попытка решить эту тему в сцене на платформе.
Рабочие люди, перевезшие свой завод Урал, готовые к героическому, самоотверженному труду, изображены глуповатыми простаками, у которых разговоры только  о спирте да толстой Агафье. Когда же автор заставляет этих "рабочих" говорить на политические  темы, то дело не обходится без обывательщины. Чего стоит разговор о газетах, которые будто бы скрывали от народа трудности военного времени.
Верно представляя себе основные, идеи и мораль советского человека, умея их выразить в стихотворной речи, драматург неверно изображает своих героев, полагая, что только из'яны в психологии, только серьезные недостатки могут сделать образ человека жизненно правдоподобным. Поэтому, заполнив пьесу такими людьми с из'янами, В. Соловьев подтягивает свои слабосильные персонажи к большой теме неожиданным и неправдоподобным способом.
Но если автор с помощью актеров и создает ощущение реальности тех или иных действующих лиц, то атмосферу войны ни автору, ни театру не удается передать.
Усилия постановщика Р. Симонова и актеров здесь не достигают цели.
Начинается спектакль сценой боевого драматического напряжения: комиссар останавливает панически бегущего солдата. Но Соловьеву кажется — лучше всего эту ситуацию выразить "остроумной" репликой о том, что трус продырявил сапоги, так как слишком шибко бежал от немца, и что коли он так же будет бежать и впредь, "то могут за два дня железные порваться". Удержать драматизм действия после подобного острословия невозможно.
Воинская часть попала о окружение,— положение критическое, но автор острит и изобретает "оригинальные" ситуации. Раздается лихая казацкая песня. Кто ее поет —  свои или чужие? Момент замешательства. Но вот казак подхватывает песню и нарочно поет куплет про паря. За кулисами начинается стрельба —значит,  там свои: про паря слушать им не любо. Кто стал бы распевать песни, пробираясь в тылу у немцев? К чему драматургу эти нелепости? Ответ простой: для театрального эффекта.
Наглядным выражением этой ложной театральности является сцена смерти Арсения. Комиссару дивизии, умирающему в Сталинграде в день, когда наши войска пошли в наступление, специально подносят радиоаппарат лишь для того, чтобы он услыхал об этом из сообщения "В последний час". И все это сделано затем, чтобы закончить сцену смерти эффектным стихом:
                Если можно быть в последний час счастливым,
                То я был счастлив в свой последний час.
Драматург взял важную, большую тему. Его произведение должно было в образном, художественном воплощении дать решение глубоких вопросов нашей жизни. Но замысел оказался осуществленным далеко не полностью В пьесе идет речь об идейности советского человека, о его морали, о тех идеях, которые привели наш народ к всемирно-исторической победе. Но чем выше идея, тем выше должны быть художественные средства, которыми она выражена. Вне этого единства нет художественного произведения истинного искусства. В пьесе "Дорога победы" автор не сумел верные идеи воплотить в художественно полноценные образы.
Это не случайно. Автор нашел ряд точных стихов, формулирующих сущность важнейших идей, которые легли в основу пьесы. Он назвал эти идеи. Но он не показал, как глубоко проникли эти идеи в жизнь советского человека, как они определяют его сознание, мораль, поведение, борьбу, как они вели и ведут его по дорогам победы. Наоборот, он ушел от жизненной правды, изобразив в основном характеры мелкие, в них не узнать передового советского человека, носителя самых передовых идей эпохи. Верный общий замысел, масштабы темы оказались в противоречии с мелким миром надуманных, неверных образов произведения. Никакая профессиональная сноровка опытного драматурга не смогла бы и не смогла заменить в этом случае того истинного художественного мастерства, которое рождается прежде всего из глубокого познания жизни и которое требует верности жизненной правде.
Театр наполнил спектакль живыми чувствами и образами лишь там, где правду жизни выразил драматург; там же, где он не осуществил своих намерений, усилия театра тоже оказались тщетными.
Г. Бояджиев".
("Известия", 1946, № 307 (28 декабря), с. 3).