"Что у них одни колючки – острые да спорые..."

"... а у нас, у нас березы – серо-белокорые...
Буржуазные "свободы" – куцые да хворые –
наше ж право, равных право – первый раз в истории!"
  

75 лет назад с похвальным усердием ретранслировали голос Кремля советские поэты:

 

"Про Сталіна

Павло Тичина

 

Глибокі моря в нас, глибокі і сині,

багата і щедра, квітуча земля.

Куди б не пішов ти у нашій країні —

там ясно почуєш ти голос Кремля.

 

То Сталін питає: чи кріпко ми дієм?

То Сталін питає: чи все у нас є?

— Ой Сталіне рідний, в роботі  радієм:

ми знаєм безсмертне учення твоє.

 

Високі в нас гори, верхів’я блискучі,

радянськії люди як цвіт на весь світ.

Нехай за кордоном і хмари і тучі —

на все ми зуміємо дати одвіт.

 

I Сталін з народом в сердечній розмові.

I Сталін народу пораду дає.

— Ой Сталіне рідний, ми дужі, готові!

Прийми ж наше серце у серце своє.

                    

I йде відбудова в долинах, на горах,

на славній радянській землі золотій.

I пісня зринає в безмежних просторах,

I голос у відповідь пісні отій: —

 

То Сталін питає: чи кріпко ми дієм?

То Сталін питає: чи все у нас є?

— Ой Сталіне рідний, в роботі  радієм:

ми знаєм безсмертне учення твоє.

 

Могутняя сила могутнього люду —

Радянськая Армія в славі сія...

I каже весь люд: сильним вічно я буду; —

в нас дружби народів едина сім’я.

 

I Сталін із нами в сердечній розмові.

I Сталін усім нам пораду дає.

— Ой Сталіне рідний, ми дужі, готові!

Прийми ж наше серце у серце своє".

 

("Известия", 1947, № 103 (1 мая), с. 2).

"Ракеты краснозвёздные готовы к старту в срок..."

"... Врагу преграда грозная -
Военный городок".

 

45 лет назад в Советской Армии пряникам в Ленинской комнате чаще всего было не место:
"В гости к сыну
Вспомнила, Николай писал: теперь их часть, как в лесу. Посадили сотни деревьев. И все же не молодые елочки остановили женщину. Материнское чувство подсказало: здесь! Переложила из руки в руку сумку с гостинцами. Подошла к воротам с красными звездами.
— Вы к кому?
— К сыну, родимый.
Развернула платочек, подала конверт с адресом.
— Все правильно, мамаша. Присядьте. Подождите. Сейчас узнаем, где ваш сын.
Ждать пришлось недолго. Дверь распахнулась. Вот он, ее Николай, подросший, возмужалый. И не один — с командиром.
— Сыночек, радость моя,—Обнялись. расцеловались.— А я вот гостинцы,— потянулась к сумке,— и вы уж, товарищ командир, не побрезгуйте.
— Ну что вы, Анна Васильевна, у порога. Пожалуйте. Отдохните с дороги. Вашему приезду не только Николай, все в батальоне рады.
Был вечерний час. Анну Васильевну поразила тишина военного городка. Никакой беготни, никакого рева моторов. В поле сейчас и то намного шумней.
О приезде матери рядового Николая Киричука из колхоза имени газеты "Правда" Киверцовского района, что на Волыни, узнали все сразу. Когда вошла в казарму, обступили. Товарищи сына улыбаются, интересуются здоровьем, как доехала. Ну и, конечно, о хозяйстве: не вымерзли ли озимые, не побьют ли холода молодую завязь на яблонях? Военные, а мирными делами живут. Расспрашивают буквально про все. А она снова про гостинцы.
— Пряники вот тут, не знаю, удались ли,— спешила. Ну, берите же, берите.
Пряникам в Ленинской комнате будто бы и не место. Но матери можно нарушить правила. В эти минуты, наверное, каждый солдат вспомнил свой край, свой дом, свою мать.
— Николай у вас молодец,— сказал командир взвода,— Спасибо за сына. Отличник боевой и политической...
— С ним в разведку смело иди,— подтвердил рядовой Мунир Хайров.— Надежный!
— Собиралась я с Константином Павловичем приехать,— пояснила мать,— да раны не пустили. Побаливает. На фронте он был вместе с братом Василием.
Тот на Западной Двине погиб. Герой Советского Союза!
— Вот какой у вас род геройский! Что же ты, Коля, нам не рассказывал?..
Звуки трубы прервали беседу. Наступил час ужина. Вместе со взводом села за стол и мать солдата.
— Вкусно вас кормят,— отметила Анна Васильевна.
Потом побывала в клубе. Показали Анне Васильевне и казарму. — Чисто-то как,—сказала мать и украдкой пощупала койку: мягко ли?
— Ну, а стреляете из чего?
Мать подвели к пирамиде, показали автомат сына.
Поздно вечером уезжала Анна Васильевна из полка. Высокое весеннее небо было густо усеяно звездами. Блеснули между ними огоньки самолета. Подумала: "Тоже чей-то сынок на службе... Вырастают дети, уходят в армию и хорошими солдатами становятся. Только бы им воевать не пришлось".
В. Василец.
(Корр. "Правды").
Краснознаменный Прикарпатский военный округ".
("Правда", 1977, № 120 (30 апреля), с. 2).

"Два мира в эфире боролись..."

"... Сквозь бурю, сквозь грохот и свист
Услышал серебряный голос
В наушниках юный радист".

45 лет назад, к радости многих советских людей, включая меня,  не прекращали распространять клеветнические измышления о внутренней и внешней политике СССР американские радиостанции "Свобода" и "Свободная Европа":
"В Министерстве иностранных дел СССР
29 апреля в МИД СССР было сделано представление посольству США в Москве по поводу враждебной деятельности американских радиостанций "Свобода" и "Свободная Европа". Как отмечается в представлении, эти подрывные центры, созданные в разгар "холодной войны" спецслужбами США, распространяют клеветнические измышления о внутренней и внешней политике Советского Союза, пытаются сеять национальную рознь и вражду, занимаются откровенно подстрекательской деятельностью. Они продолжают пользоваться услугами как штатных сотрудников ЦРУ, так и бывших агентов гестапо и гитлеровской разведки, разного рода отщепенцев, продавших свою Родину и своим ярым антисоветизмом заслуживших благословение иностранных покровителей.
Щедро финансируемая и поддерживаемая правительством США деятельность радиостанций "Свобода" и "Свободная Европа", говорится в представлении, по сути является многолетней и, несмотря на позитивные перемены в международном политическом климате, непрекращающейся провокацией против народов Советского Союза и других социалистических стран. Эта враждебная пропаганда не служит ни делу взаимопонимания между народами, ни целям укрепления безопасности и сотрудничества в Европе. В этих условиях недавно объявленное администрацией США увеличение ассигнований на деятельность радиостанций "Свобода" и "Свободная Европа" и меры по ее расширению явно идут вразрез как с основополагающими принципами, на которых с самого начала строились отношения между СССР и США, так и неоднократно выражавшимся со стороны нынешней американской администрации намерением развивать дружественные отношения с Советским Союзом. Никак не согласуется такая линия и с задачами реализации положений Заключительного акта общеевропейского совещания, не говоря уже о дальнейшем развитии процесса разрядки международной напряженности.
Должно быть ясно, подчеркивается в представлении, что попытки не только продолжать, но и активизировать враждебную Советскому Союзу деятельность этих пропагандистских и подрывных центров играют лишь на руку противникам разрядки, вызывают необходимость принятия ответных мер и все это не может не ухудшать общую атмосферу советско-американских отношений. Ответственность за последствия, разумеется, полностью ложится на американскую сторону".
("Известия", 1977, № 102 (30 апреля, московский вечерний выпуск), с. 3).

"И повзрослели мы, и закурили мы..."

"... Совсем не где-нибудь еще,
А за Курилами.
Письмо идет сюда
Порой три месяца,
Но знаю точно, что ко мне оно дойдет".

40 лет назад  на Военно-Морском Флоте СССР сильно нагревались крышки решающих устройств:
"Призовая атака
Служу Советскому Союзу!
На свадьбу к сыну Анатолий Алексеевич так и не смог поехать.
За окнами адмиральского кабинета метались ветки, усиливая ощущение беспокойства: шутка ли, на карту поставлена не только честь соединения, но и всего Тихоокеанского флота! Ведь стрельбы-то на приз Главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР. В соперниках — и североморцы, и балтийцы, и черноморцы.
Был у контр-адмирала и еще один повод для волнений: проверялась не только выучка подводников — держал экзамен и весь его метод обучения командиров, успешно применявшийся на том флоте, где контр-адмирал служил до недавнего времени. Теперь предстояло утвердить свою школу и здесь, в далекой тихоокеанской базе.
Анатолий Алексеевич поставил себе непростую задачу: взять один из слабых корабельных боевых расчетов (КБР) и вывести его в призеры ВМФ.
Первую атаку капитана 2-го ранга Кийко на тренажере контр-адмирал оценил так:
— Не торпедная атака, а налет гуннов на водокачку!
В учетном журнале кабинета торпедной стрельбы в графе "Замечания проверяющих" написал: "Атака не эффективна. Командир производил поиск цели на завышенных скоростях. От торпед "противника" уклонялся нерешительно".
Через месяц напряженных тренировок КБР Кийко получил "удовлетворительно". И целый лист подробнейшего разбора недочетов.
Таких тренировок заведующий кабинетом торпедной стрельбы мичман Анатолий Николаевич Иванов не видел за все свои долгие годы службы. Адмирал приходил на тренажер сразу же после подъема флага и сам отбирал магнитофонные кассеты с вариантами торпедных атак. Потом прибывали корабельные боевые расчеты: командиры подлодок в свите ближайших при торпедной атаке помощников — старпомов, штурманов, гидроакустиков, торпедных электриков... Все рассаживались согласно боевому расписанию, вооружались номограммами, циркулями, планшетами, гидроакустики надевали наушники и вслушивались во вкрадчивый шепот винтов чужих кораблей. Здесь все было, как море, то есть никто не знал, как поведет себя в следующую минуту цель; разве что на приборных панелях лежали пласты настоящего солнца.
Анатолий Алексеевич подробно разбирал достоинства и недостатки каждой атаки,
не чураясь при этом куска мела и классной доски. Лодочные боевые расчеты быстро перекрывали месячные нормы тренировок.
Разноголосо жужжали и пели приборы, нагревались крышки решающих устройств, акустики выскакивали в перекуры из кабинета, растирая затекшие уши...
Анатолий Алексеевич собирал всех "стреляющих" офицеров в класс и читал им лекции. "В море надо ходить не доучиваться, а совершенствоваться",— частенько повторял он. "Стреляющий адмирал" — называл его теперь про себя Иванов. Войдя во вкус, старый мичман, бывалый торпедный электрик сам выбирал перед тренировками в своей обширной "шумотеке", где хранятся магнитные ленты различных атак, бобины с самыми невероятными записями.
Так сошлись два великих энтузиаста: контр-адмирал и мичман. Вместе порой подолгу обдумывали, как усложнить атаку, какой еще блок добавить в цепь стрельбы...
Тренажер, которым заведует Иванов, один из лучших на флоте и по содержанию, и по оснащению.
— Вот, смотрите,— Иванов с гордостью показывает на ладони плоскую коробочку.— Когда я пришел на службу, такой блочок занимал три огромных шкафа, набитых электроникой...
Я слушал и вспоминал рассказ прославленного подводника, Героя Советского Союза вице-адмирала в отставке Г. И. Щедрина. Кстати, Григорий Иванович начинал свою службу в этих же самых краях.
— У нас тогда никакого кабинета торпедной стрельбы не было... Групповые упражнения на бумажке отрабатывали. Да... Так вот, наш дивизионный минер Толя Казанцев, сын знаменитого изобретателя железнодорожного тормоза, сконструировал стрельбовой тренажер, собрал из велосипедных деталей. Не одну получку на это дело потратил. Прибор нехитрый, но здорово продвинул командирскую подготовку на бригаде. Я потом два года подряд наркомовские призы брал: в 38-м—"тулку"-двустволку, в 39-м — велосипед…
Листаю пухлый журнал тренажера. На предпоследних страницах — размашистый почерк адмирала, оценка учебной атаки корабельного боевого расчета Кийко: "Маневрировал грамотно. Скрытность действий КБР — хорошая. Позиция стрельбы выбрана и занята своевременно. Ошибки минимальные. Главная цель поражена двумя торпедами. Отлично".
Спросил, почему именно Кийко доверена призовая атака.
— По каким параметрам?— переспрашивает Анатолий Алексеевич и усмехается: —По глазам определил. Слушал меня на занятиях чуть-чуть внимательнее, чем остальные... А если серьезно, у этого командира торпедная хватка, он даровит и настойчив.
И вот ученик в море, а Анатолий Алексеевич меряет шагами кабинет, поглядывает в окно и ждет радиодонесения...
Капитан 2-го ранга Николай Кийко худощав, краснолиц и улыбчив. Бывают такие улыбки, которые впечатаны в лицо навечно, не сходят с губ даже в самые напряженные минуты. Улыбался Кийко и тогда, когда старпом доложил "гидрологию" — акустическую характеристику забортных глубин: глуше не бывает... Только улыбка эта была похожа на болезненную гримасу.
— Шум по всему горизонту! — сообщил малоприятную весть мичман А. Кокшаров.
— Акустик, дать главную цель!
— Есть!
Легко сказать "дать", легко ответить "есть", а как ее дать, эту главную цель, если  она упрятана в многовымпельном ордере, если корабли однотипного класса, турбины у всех поют одинаково, да к тому же у всех работают гидролокаторы. На экранчике шумопеленгатора вместо четкой развертки —клубок зеленой кудели.
В ушах —слитный хор гребных винтов.  Акустик Кокшаров в эти секунды похож на жреца, переводящего оракула на язык смертных.
—Главную цель предполагаю в секторе...
—Скорость по оборотам? Контрольный замер —товсь! Ноль!
Подводная лодка жадно вбирала в гидрофоны шумовой шлейф кораблей, она втягивала его, наматывая на числовые барабанчики решающих устройств, распуская в огненные нити горящих на табло цифр, превращая хаос звуков в градусы пеленгов, углов, поворотов...
— Акустик, пеленг на ближайший корабль охранения?!
Всего лишь на мгновение полыхнула среди помех зеленая молния развертки. Но Кокшаров — мастер! — успел взять пеленг. И тут экран погас, в наушниках полная тишина. По вводной посредника "сгорело" питание.
— Перейти на резервное...
Перешли. А что толку: цель потеряна. Кокшаров чуть не плакал: все равно что растянуться за метр до финишной ленты. Пеленги "плывут"... Ждет командир, ждут торпедисты, ждет вся лодка. Тщетно.
— Акустик. Пеленг на главную цель!
— Цель не прослушивается.
Мичман прижал наушники: неужели все, неужели уходит из рук главкомовский приз...
Вдруг в координатном перекрестье возник и задрожал заветный эллипс. Главная цель заработала гидролокатором!
— Центральный! Пеленг на главную цель...
Теперь все зависело от командира, от Кийко. Из-за скверной "гидрологии", из-за"отказа" питания пришлось подойти к цели слишком близко: даже не на "пистолетный выстрел", как говорят подводники, а на "дистанцию кинжального удара". На все про все оставались мгновения. Вот когда сказались исступленные — по-другому и не назовешь! — тренировки в кабинете. Щелочками сузились глаза, прикушены губы.
— Третий, четвертый торпедные аппараты — пли!
И победный доклад акустика:
— Пеленги на торпеды и главную цель — совпадают!
Капитан 2-го ранга Кийко потом признавался: "Этот зигзаг у меня до сих пор  перед глазами". И слабая улыбка играла на губах.
Призовая комиссия установила: обе торпеды попали в цель. Залп — образцовый.
По старой традиции подводники серебрят чеки счастливых торпед и украшают ими стол в кают-компании вместо подставок для ножей. Кийко обе чеки хранит в кармане "канадки". Будет время — отдаст в мастерскую.
Получив долгожданное радио: "Атакована главная цель. Предварительная оценка "отлично", Анатолий Алексеевич вызвал матроса-умельца и передал ему три коробочки с наручными часами. Матрос помчался гравировать дарственные надписи: "Капитану 2-го ранга Н. Кийко...", "Мичману А. Иванову...", "Мичману А. Кокшарову..."
Всего за несколько месяцев после прихода контр-адмирала соединение подводных лодок завоевало звание лучшего в Военно-Морском Флоте по торпедной подготовке. Школа Анатолия Алексеевича... Ее прошли десятки командиров и старпомов.
Моряк в третьем поколении, давший флоту и сына-моряка, Анатолий Алексеевич не только "стреляющий адмирал", но и плавающий. Однажды в высокоширотном походе, стоя на мостике, он обледенел так, что в шахту рубочных люков его спускали, как ледяное изваяние. А переход на плавмастерской через штормовую Атлантику, когда он семь суток не покидал ходовую рубку...
Двадцать один год прослужил Анатолий Алексеевич в Заполярье. Он присматривал уже квартиру в Ленинграде, но пришел приказ сменить место службы, и человек не первой молодости с лейтенантской легкостью собрал чемоданы двинулся через всю Россию— с Крайнего Севера на Дальний Восток.
В наградных планках у контр-адмирала нет черно-оранжевой ленточки "За победу над Германией". Он из поколения мальчишек блокадного Ленинграда. Но огненным знаком войны он отмечен: на кровать восьмилетнему Анатолию упала в ноги зажигательная бомба.
Мне не приходилось выбирать героя для этого очерка. Анатолия Алексеевича я  знаю уже семь лет. Он первый мой флотский командир, и я сдавал ему когда-то зачеты по торпедному оружию. Случалось —краснел, случалось— радовался  скупым баллам.
Не раз и не два выходил он на нашей лодке в море. Вдруг вспомнилось: обед в кают-компании—семь лейтенантов и Анатолий Алексеевич, тогда — капитан 1-го ранга. Поясняя что-то из тактики их подводных лодок, каперанг расставляет на столе сливовые косточки: "Где место командира в бою?" Сам того не замечая, он был похож на Чапаева.
Н. Черкашин.
(Спец. корр. "Правды"),
Краснознаменный Тихоокеанский флот".
("Правда", 1982, № 119 (28 апреля), с. 6).

"Так за всё мы в ответе, мы Землю храним и весну..."

"... Чтоб грядущие дети
Уже не играли в войну".
 

45 лет назад в СССР главным в служебной деятельности старшины роты прапорщика Пивторацкого было воспитание:
"Старшина
Служим Советскому Союзу!
Вечер. Сквозь распахнутую форточку доносится сухой звук строевого шага, солдаты дружно и весело выводят:
"Через две, через две зимы,
Через две, через две весны
Отслужу, отслужу, как надо
                                            и  вернусь!"
На вечернюю прогулку распорядком отведено пятнадцать мнут, а, значит, пора задавать последний на сегодня вопрос.
— Василий, пять лет прапорщиком ты уже отслужил. Какие планы? Останешься ли в кадрах?
— Конечно!
И, секунду помедлив, мой собеседник повторил:
— Конечно, останусь. Но...
Василий Михайлович Пивторацкий. Год рождения 1951. Воинское звание—прапорщик. Должность — старшина роты. В армии с 1970 года.
Военная профессия... Одна из многих. Но для многих — единственная. Необходимая сегодня и завтра, а послезавтра, может быть, забытая на мирной земле. Строевая подготовка, караульная служба, наряды, учеба, учеба... Два года срочной службы проходят у юношей на одном дыхании. Возвращаются домой окрепшие, возмужавшие. Но кто-то останется на сверхсрочную, кто-то сдаст экзамены в военное училище. Новая профессия станет их жизнью, и сольются два этих понятия, потому что самая ревнивая профессия — военная, и потребует она всей души, всей жизни.
Мне хочется рассказать о профессиональном военном, об одном из тех, чья биография обычна, дела негромки, но это человек, который нашел свое место в жизни.
Одноэтажный каменный домик в военном городке. Здесь — небольшой склад и ротная каптерка, а дощатая дверь направо по коридору ведет в жилую шестиметровую комнату. Кровать, шкаф, сейф на подставке, стол, телефон, массивная полка с инструментами и радиоаппаратурой. Вроде бы мы с Василием можем беседовать наедине. В первый же день я понял, что уединения не будет. В дверь сразу постучали, я в комнату вошел, молодой, коротко стриженный солдат.
— Товарищ прапорщик, фанера кончилась, полметра на стенку не хватило,— растерянно сказал он.
— В казарме текущий ремонт делаем,— пояснил мне Пивторацкий.
Проблема фанеры решена, но через несколько минут пришли просить малярную кисть — старая износилась. Вскоре зазвонил телефон, и мы до обеда расстались: кого-то отправляли в командировку, нужно было срочно оформить документы, выдать сухой паек и постельные принадлежности. После обеда Пивторацкий собрал сержантов своей роты. Обсуждали проступок рядового Торгашева: пререкался с командиром отделения, намекая на то, что служит в армии дольше. С Торгашевым такое случилось впервые, в тем более было важно принять правильное решение.
А встретились мы на следующий день, и опять разговор наш прерывался на полуслове, Василий спешил и казарму, столовую, на склад, в штаб. Звонил на столе телефон, и я отвечал: "Скоро будет". Едва телефон умолкал, стучали в дверь, в я отвечал: "Скоро придет". Такая уж это должность — старшина роты. Помочь ему можно, заменить — нельзя.
И все-таки были минуты, когда мы оставались одни, и Василий, отчего-то смущаясь, разминая пальцами незажженную сигарету, рассказывал о своих родителях, о друзьях, о себе.
Родился и вырос он на Украине, в селе Пилявка Хмельницкой области. Отец работал колхозным учетчиком, с утра уходил в поле, намечал бригадам дневные задания, подсчитывал выработки, уточнял нормы. Домой возвращался обветренный, усталый. Медленно, по-крестьянски ел.
Сажал Витьку — младшего сына — на колени, расспрашивал старших —Владимира и Василия — о школьных делах. Днем Василий купался с мальчишками в пруду, гонял босыми ногами потрепанный, как зеницу ока оберегаемый футбольный мяч, вечерами собирал детекторный, а потом и настоящий транзисторный приемник. Восьмилетнюю школу окончил с отличием и вскоре, сдав на пятерку первый экзамен, поступил во Львовский электротехникум связи. Время шло. Дипломное проектирование, распределение. Предложили несколько мест. Выбрал Ухту. В техникум оттуда приезжал человек, рассказывал о газопроводе, об организации связи на трассе. Легкой жизни не сулил, работы много, люди нужны.
Дипломный проект Василий защитил на отлично, получил квалификацию техника по радиосвязи и радиовещанию. В Ухту, однако, не попал: был призван в армию. И снова учеба, теперь уже в учебном подразделении. Другие требования, другие науки: политические занятия, строевая, уставы, специальная подготовка. Но оценки остались прежними: четыре экзамена — четыре пятерки. Сержант Пивторацкий получил направление в Московский военный округ. Было это в 1970 году. А сейчас уже семьдесят седьмой, и Василий Пивторацкий — прапорщик, старшина роты. Как это случилось? Увлечение радиоделом, среднее специальное образование, срочная служба техником радиорелейной станции и вдруг — старшина роты?
— Ну, какая же техника без людей? — тихо, словно размышляя вслух, говорит Василий.— Особенно в армии. От сержанта-техника до старшины, может быть, полшага и есть. В экипаже станции большинство рядовых. А я сержант. Остался на сверхсрочную, получил звание прапорщика. Должность прежняя, но работы опять прибавилось — ответственность другая.
...Старшиной роты прапорщик Пивторацкий стал в 1975 году, и, конечно же, работы, если пользоваться его выражением, "опять прибавилось". Сотни хозяйственных вопросов, проблемы сержантского состава, подготовка и проведение занятий — дел у старшины хватает. Случались и ошибки, были периоды сомнений: не слишком ли крутую взял линию, не уподобился ли в глазах солдат "новой метле", которая без царя в голове метет свое, лишь бы по-новому? А успокоил его телефон, тот самый местный телефон с выходом в город, который стоит сейчас на краю стола, время от времени прерывая звонками нашу беседу.
— Весной в роте впервые при мне увольнялись солдаты в запас. Я ребят последний раз построил, кому нужно — подменку выдал: пусть домой приедут красивыми. А дня через три поздний звонок. Междугородная. "Вас вызывает город Георгиу-Деж". Я со сна ничего не понимаю, потом слышу — Колесников. Ну, думаю, старые обиды будет высказывать. А он спрашивает: "Товарищ прапорщик, как в роте дела, как ребята?". Все хорошо, говорю, Колесников. А как у тебя? Скучаешь? Он смеется: "Пока еще нет, скоро начну". Поговорили мы несколько минут, простились. Потом и другие ребята звонили...
Я смотрю на Пивторацкого и думаю, что должность старшины роты требует среди всего прочего и определенного артистизма: пару минут назад он отчитывал кого-то в коридоре, а сейчас, вспоминая звонок Колесникова, улыбается доброй смущенной улыбкой и похож на мальчишку, который всем дарит стеклянные шарики, даже если их разбивают на его глазах.
Одно время, не скрою, у меня была мысль записать в хронологическом порядке обычный день службы Василия Пивторацкого, тогда бы очерк о нем назывался "День старшины роты или как-нибудь похоже. Боюсь, что в этом случае мне не хватило бы газетной страницы. Хороший старшина бывает как минимум в трех местах сразу. Во всяком случае именно так утверждают его подчиненные. Убедился в этом и я и отказался от "хроники".
Была другая мысль: найти определяющие моменты в служебной деятельности и жизни Василия Пивторацкого. Но жизнь его представляется мне в виде неразрывной восходящей линии, где все события взаимосвязаны и даже случайности при ближайшем рассмотрении кажутся необходимостью. А в служебной деятельности старшины роты затруднительно определить главное и второстепенное. И все же рискну: главное для прапорщика Пивторацкого —воспитание. Воспитание из молодых необученных первогодков решительных и умелых солдат. Воспитание из вчерашних мальчишек крепких духом и телом мужчин. Пивторацкий строг, неуступчив, но мне запомнился и такой эпизод, свидетелем которого я был.
Однажды после ужина (а питается Василий в солдатской столовой, сдавая в финчасть пайковые деньги) в его комнате—в который раз за день! — зазвонил телефон. Брат рядового Губанова, офицер, проездом был. Младшего брата он не видел почти два года, а поезд к месту его службы отходил через полтора часа. Отпустить солдата в увольнение Пивторацкий не мог. И все-таки через час братья встретились. Сопровождал Губанова на вокзал старшина роты. Василий берег этот вечер для встречи с Таней, невестой…
Дело воспитания складывается из многих факторов, но основа его неизменна: понимание и доброта. И строгость прапорщика Пивторацкого есть не что иное, как высшая и целесообразная форма выражения этой доброты. Служба в современной армии испытывает на прочность и командиров и подчиненных. Для многих она становится школой мужества, школой жизни. Быть преподавателем этой школы почетно и далеко не просто.Старшине роты прапорщику Пивторацкому это оказалось под силу.
И снова я вспоминаю последний наш разговор, последний вопрос Василию. Он, конечно, останется в армия, но... Но рапорт на имя командира роты уже написан: "Прошу Вашего ходатайства перед командованием части о разрешении мне сдать экстерном необходимее для получения офицерского звания экзамены"
Скоро Василий Пивторацкий станет офицером. И как бы ни было ему трудно сейчас, он знает, что "работы опять прибавится". Такова военная профессия.
Лейтенант-инженер
В. Верстаков.
(Спец. корр "Правды").
("Правда", 1977, № 116 (26 апреля), с. 6).

"Мы под могильным курганом всю тишину бережём..."

"... Может, угробят наганом
Или же финским ножом".

 75 лет назад огромную опасность для СССР представляли в умелых руках даже 11 скрытых на тайных складах в Финляндии миномётов:
"Процесс организаторов тайных складов оружия в Финляндии
Хельсинки, 25 апреля. (ТАСС). Вчера на процессе организаторов тайных
складов оружия началось чтение обвинительных материалов и допрос подсудимого подполковника Пиетаринена, бывшего офицера генерального штаба.
Пиетаринен признал, что в ноябре 1944 года, т. е. после заключения Финляндией перемирия, он получил от бывшего начальника организационного отдела генерального штаба Тяхтинена распоряжение заняться мобилизационной  деятельностью и разработать планы укомплектования личного состава полевых частей. В декабре 1944 года планы были переданы для утверждения полковникам Хухтала и Тяхтинен. В декабре 1944 года подсудимый выступил на совещании начальников штабов военных округов с докладом о порядке применения составленных им планов, указав, что мобилизационная деятельность должна производиться строго секретно. Пиетаринен признал далее, что он продолжал заниматься мобилизационной деятельностью и после получения в январе 1945 года приказа о запрещении мобилизационных работ. Подсудимый сообщил, что им были составлены под диктовку Тяхтинена или Хухтала два письма, из которых в одном, предназначенном для Союзной Контрольной Комиссии, сообщалось, что в Финляндии якобы не проводились никакие мобилизационные мероприятия. В другом письме, предназначенном для начальников штабов военных округов, указывалось на необходимость уничтожить документы о проведении мобилизационных мер.
После этого суд перешел к оглашению протоколов допроса бывшего офицера генерального штаба подсудимого Аримо. Аримо показал, что подсудимый подполковник Хаахти сообщил ему в конце 1944 года, что на вторых офицеров генерального штаба возложена, кроме основных обязанностей, большая работа по созданию тайных складов оружия. Подсудимому было дано заданно исполнять обязанности офицера связи между тайной офицерской группой генерального штаба и вторыми офицерами в шюцкоровском и военном округах. Однако  деятельность Аримо не ограничилась исполнением функций связиста. Он одновременно инструктировал вторых офицеров, как расшифровывать секретные мобилизационные документы.
Следующее заседание суда состоится 28 апреля".
("Известия", 1947, № 99 (26 апреля), с. 4).

"А он присел на пашню у сохи, десницей отирая капли пота..."

"... И поглядел: кругом серели мхи,
Тянулись финские болота".

 75 лет назад организаторы досуга советских людей пользовались любой печатной хернёй, чтобы подготовить читающую публику к будущей, третьей за последние десять лет, войне с Финляндией:

"Критика и библиография
"Ветер с юга"
Эльмар Грин. "Ветер с юга". Издательство "Советский писатель". 1947 год.
Роман Эльмара Грина "Ветер с юга", напечатанный первоначально в № 10 журнала "Звезда" и вышедший теперь отдельной книгой, — произведение свежее и яркое. Привлекает не только новизна и оригинальность темы романа, рисующего жизнь финского крестьянства, не только метко схваченные своеобразные детали национального финского быта, но в первую очередь изображение непреоборимой силы новой правды, двигающей жизнь вперед, ломающей все косное. "Ветер с юга" — это название романа, неоднократно повторенное и в тексте, носит значение обобщающего символа: ветер с юга, с полей страны Советов заставляет бедняка Эйнари задуматься над тем, как живется в Суоми, и искать новых путей.
Повествование в романс Э. Грина ведется от первого лица. Бедняк Эйнари бесхитростно рассказывает о своем, хотя и бедном событиями, но примечательном по итогам, жизненном пути. Эта форма повествования придает всему рассказанному большую убедительность.
Мы знакомимся с Эйнари в ту пору, когда, наконец, после двадцатипятилетнего труда на хозяина, он, батрак, стал  владельцем самодельно скроенного домика на каменном бугре. Правда, "хозяин каменного бугра" должен расплачиваться за свое "каменное счастье" безвозмездной работой на богача Куркимяки до конца своей жизни. Но Эйнари считает это положение в порядке вещей, чувствует себя относительно счастливым, хотя тайно мечтает о настоящей земле, о том, что наступит пора, когда даст ему хозяин кусок леса или болота в личное пользование. "Ничто на свете, —размышляет Эйнари, —не приходит к человеку сразу, тем более такое счастье, как земля". И вот успеваешь "на чужой работе руки свои вывернуть из плеч", а земли все нет и пет, да и домик в сущности не является собственностью Эйнари. Тяжкие мысли о тщете всех попыток не отрываться от земли, которой по-настоящему и нет у бедняка Эйнари, он старается заглушить и во всем оправдывает порядки Суоми, где земля составляет собственность крупных богатеев.
Батрак, мечтающий о своем клочке земли, во всем послушен своему хозяину. Его власть над собой он считает незыблемой. Убеждения Эйнари на первых порах целиком определены тем, что усердно вбивает в головы финнов антинародное правительство Рюти. Эйнари, как и многие ему подобные, верит, например, что все зло идет от России, он с вниманием выслушивает развязные речи фашиста Эльяса, сына владельца молокозавода, о необходимости уничтожить Россию для того, чтобы процветала великая Финляндия. Зато с настороженностью и нескрываемым неодобрением относится Эйнари к своему младшему брату Вилхо, который "не выучился еще придерживать свой язык" и, будучи, по мнению Эйнари, "пустым человеком", не устает напоминать о кабальном положении рядового финна в Суоми.
Самый большой интерес в романе представляет то, как изобразил Э. Грин медленный, но неуклонно идущий процесс изменения взглядов, представлений "хозяина каменного бугра". Э. Грин с большим тактом показывает все противоречия, свойственные сознанию Эйнари. Не зная истинных причин войны Финляндии с Советским Союзом в 1939—1940 гг., он попрежнему склонен считать виновной во всех невзгодах Россию. Но во время войны острее ощутил Эйнари безрадостность своего труда на хозяина и, когда думал о будущом, с горечью сознавал, что "ждет нас в мирной жизни все та же работа на чужой земле..." и нет ответа на вопрос: "Когда мы начнем свою новую жиизнь и где?».
Свою тоску о земле Эйнари пытается загнать вглубь: "Моя земля? Видит бог, как тоскуют по ней мои руки...", и чувствует, что не выйти ему из тупика "на своем голом каменном бугре".
Суоми не мать, а мачеха для таких, как Эйнари, как батрак Пааво Пиккунен,  который тяжким трудом сумел накопить деньги, мечтал купить клочок земли, жениться, но получил отказ хозяина, и с тех пор "горек стал для него мир". Это особенно ясно почувствовал Эйнари с тех пор, как стали в стране хозяйничать немцы. И неприязнь к немцам не затихает, а все более и более обостряется у тружеников-финнов.
Вместе с немецкими войсками пришла в Суоми тяжкая беда — началась вновь война с Советским Союзом. Сидя в окопах, Эйнари сумел о многом передумать и узнать "кое-что лучше самого господина Куркимяки". Здесь ему стало яснее, как пользуются войной господа Куркимяки, "чтобы она вместо убытка приносила прибыль", здесь он усомнился в правдивости пропаганды, которую вели молодчики типа Эльяса.
Но и после войны, находясь в финском концлагере, Эйнари продолжает повторять ту чушь о России, которой годами начиняли его правительственные газеты, Куркимяки и Эльяс. В глубине же его души уже произошел перелом, и нужен только толчок, чтобы Эйнари окончательно освободился от шовинистических представлений. Таким толчком стала для Эйнари встреча с Россией.
На железнодорожном раз’езде группа заключенных финнов встретилась о эшелоном от’ езжавших на родину русских, бывших военнопленных. Сцена эта написана Э. Грином с большой силой правды. Эйнари и его спутники убедились воочию в благородстве, смелости советских воинов, в душевном их расположении к финнам-труженикам.
Иным человеком пришел домой после этой встречи Эйнари. Он знал: "Ничего не изменилось. Попрежнему нет для меня места в обширной Суоми. Все тот же бугор и те же камни предо мной". Но не холодное отчаяние порождает это сознание у Эйнари, а жажду действия, уверенность, что новая жизнь должна скоро начаться, что тучи разойдутся, разгонит их ветер, дующий с юга.
Если раньше фашистский молодчик Эльяс со своей шовинистической  пропагандой казался Эйнари настоящим парнем, который "свой долг перед родиной сумеет выполнить", то теперь Эйнари, услышав реваншистские бредни фашистского  пропагандиста, жестоко избивает его.
Если раньше Эйнари считал своего брата Вилхо "пустым человеком", то теперь он оценил всю правоту Вилхо и любит его больше чем братской любовью. В свою очередь и Вилхо приходит к выводу, что "бугор —тоже неплохая школа" и во многом обогнал его Эйнари.
Навсегда покончил Эйнари с покорностью хозяину и робостью. Теперь это не раб, ждущий подачки, а человек, имеющий право требовать должного. Превосходна сцена прихода Куркимяки на бугор с купчей на землю. Всю жизнь мечтавший о клочке земли, Эйпари отказывается теперь принять купчую —"теперь я знал ей точную цену. Теперь я знал точную цену всему, что видел вокруг, и не купишь меня такой бумагой". Руки Эйнари недаром целых тридцать лет трудились на земле Куркимяки. "Они научились теперь не только выполнять мирную работу, но и сжиматься в кулаки, крупные и крепкие, как железо". По-новому  представляет теперь Эйнари свое место в жизни. "Мой труд создал эти земли, и я знаю, что пришел час получить мне свое".
Эйнари, центральный образ романа, — большая удача писателя. Ни в чем не умалил Э. Грин трудности пути Эйнари и многих таких, как он. Собственнический уклад финской жизни, где хозяевами являются Куркимяки, грузно вросшие в землю, показал во всей уродливости. И через весь роман проходит мотив  неизбежности обновления жизни, освежающего веяния ветра с юга, наступления весны и на земле Суоми.
Роман Э. Грина современен в самом прямом смысле, так как повествует он о тех рядовых, простых людях, которые после второй мировой войны, после победы демократии над фашизмом не хотят жить по-старому, не хотят мириться с поджигателями новой войны, стремящимися распоряжаться жизнями миллионов людей.
Е. Ковальчик".
("Известия", 1947, № 97 (24 апреля), с. 3).

"А в деревне и веселье и краса..."

"... И завидуют деревне небеса".

70 лет назад советские люди радовались тому, что агентам империализма не удалось сковырнуть народно-демократический строй в Чехословакии:
"Процесс антигосударственной группы в Чехословакии
Прага. 24 апреля. (ТАСС). В Праге второй день слушается судебное дело труппы лиц, обвиняемых в шпионаже и диверсиях; среди обвиняемых — бывшие члены аграрной партии, подготовлявшие заговор против Чехословацкой республики под руководством так называемого "Зеленого интернационала".
В обвинительном заключении говорится, что усилия указанной группы врагов чехословацкого народа были направлены, главным образом, против  строительства социализма в деревне. Стремясь помешать созданию лучшей жизни для чехословацкого трудового крестьянства, обвиняемые — агенты империалистов — готовились установить фашистский режим в Чехословакии, лишить страну независимости. Эти агенты империалистов организовали на территории Чехословакии вооруженные группы , совершали акты саботажа и сообщали империалистическим разведкам сведения шпионского характера.
В обвинительном заключении указывается, что американские империалисты, стремясь сорвать строительство социализма в Чехословакии и превратить ее в свою колонию, создают из изменников, бежавших на Запад, различные преступные организации. Одной из таких агентур империалистов является так называемый "Зеленый интернационал", созданный в США под руководством изменников польского и чехословацкого народов — Миколайчика и Черного — бывшего министра внутренних дел Чехословакии, члена аграрной партии.
Группа вредителей, представшая ныне перед судом, получала руководящие  директивы от "Зеленого интернационала". Ее целью было уничтожение самостоятельности Чехословацкой республики и включение ее в американский протекторат — в так называемую "Европейскую федерацию". Достигнуть этого подсудимые предполагали в результате новой войны, подготовляемой американцами. С этой целью подсудимые готовили вооруженный антигосударственный путч, пытались формировать террористические банды. Из кулаков, на которых они опирались, они создали сеть заговорщиков. Они прибегали к самым разнообразным видам саботажа. Они вели также шпионаж в пользу империалистических разведок. Подсудимые, принадлежавшие раньше к разным политическим реакционным группировкам, объединились на общей платформе преступной борьбы против народно-демократического строя.
В обвинительном заключении дается подробная характеристика преступлений обвиняемых В. Кепки, А. Хлоупека, Ф. Тополя, О. Чапека, В. Кнеборта и других.
Суд продолжается. Идет допрос подсудимых".
("Известия", 1952, № 99 (25 апреля), с. 4).

"Мой дом родной теперь—застава дальняя..."

"... С ее горячей жизнью боевой.
Я об одном прошу, моя желанная,
Запомни номер части войсковой".

45 лет назад в СССР на шариковые ручки шли порой и иголки дикобраза:
"Жизнь Советских Вооруженных Сил
Тихая застава
Всегда интересно: как там — за порогом, за околицей, за горизонтом... А здесь —граница. По обе ее стороны — два столба, две вышки, два жизненных уклада. Что же там?
Глинобитный городок без крыш, без окон. На желтой от зноя улице ветер скручивает в жгуты пыль и мусор. Женщина в чадре торопит ослика. На лобастом взгорке пахарь налегает на чапиги. И он, и бык лоснятся от пота. Соха выворачивает камни, и сынишка, тужась, сносит их к близкой меже.
Младший сержант Жерновой что-то помечает в журнале наблюдений и говорит:
— А у них, заметьте, и трава не такая зеленая...
На той стороне безводье,травяная сушь. Весна приходит туда месяцем позже, чем в долину, приносит густые тучи. Ветер нагоняет их на скалы, но они роняют на землю не дождь, а только... тени — пегие и рваные. "Дождь,— сказал мне начальник заставы Виктор Парахин,— он словно нарушитель — его немедленно задерживают".
— Как? — полюбопытствовал я. Лейтенант заулыбался:
— Всеми подручными средствами — от ведра до корыта...
Заставу поит родник. Он выбивается из-под валуна светлой и тоненькой, с карандашик, струйкой — за ночь бидоны наполняются до краев.
Зимою за глиняной оградой заставы воют шакалы, тявкают лисы. Однажды во двор залетел даже гриф, прозванный солдатами Гришкой. Он тотчас сдружился с кухонной командой, и та дружба отнюдь не была бескорыстной. Гриф со своих небесных высот первым замечал на горном серпантине заставский рефрижератор, планировал к поварам, что-то сипло кричал и хлопал крыльями. За добрую и досрочную весть ему полагался кусок мяса.
Весною долина красна от тюльпанов, наливается зеленью арча, для которой скала не скала и круча не круча. Сейчас — весна. На вольном воздухе резвятся офицерские дети. Самый младший, Витька, показал свои покрасневшие плечики и сообщил мне о самом первом открытии: у солнца, сказал он, загарная краска.
Застава какая-то тихая, с рассветными петухами. Идиллия, думал я, разве что без пастушьей свирели... Но заполночь вдруг взвыла сирена, загремел динамик, и пока я соображал, что да как, застава грохнула сапогами, клацнула оружием, огласилась приглушенным лаем собак, рвущихся с поводка, и двор опустел. Посвистывал в антеннах ветер, небо было слепым и низким. Сразу за дувалом лежал неведомый мир, заполненный ночными шорохами.
Поиск завершился часа через три, еще до петушьего крика. Замполит Гельды Аманов протянул мне пучок полосатых иголок:
— На шариковые ручки сгодятся...
Это дикобраз, перебегая границу, оставил часть своего наряда.
Других следов на участке не оказалось. На обратном пути рядовой Касымов вроде бы равнодушно спросил замполита:
— Так что же, товарищ лейтенант, все два года ежей ловить будем?..
Ответ волновал не одного Джуру, и Аманов не мог промолчать.
— Здесь — граница,— сказал он,— а не кино. Нарушителей каждый день, учтите, не будет. Но к встрече их мы должны быть всегда готовыми.
До подъема оставалось еще два часа, и застава опять дружно заснула, и снова миром овладела тишина. Уже не верилось, что только что была тревога, а у ребят состоялся нежданный десятикилометровый кросс.
Гельды, молодой лейтенант, первый в роду кадровый военный, но пограничник — не первый. Его дед Аман, Герой Социалистического Труда, в молодые годы дрался с басмачами. Отец Ата, колхозный пасечник, на войне по малолетству не был, но носит орден Красной Звезды — за доблесть на границе. И когда молодой Гельды ездит в родное село на побывку, старшие требуют отчет. Что рассказать отцу, на счету которого с полсотни задержанных контрабандистов?
Дома Аманов сказал отцу, что застава ему, увы, выдалась тихая. Отец покачал головой:
— Когда тихая, хорошо! Тихая, значит, сильная...
Верно сказал. Сильной заставу делают люди. Днем в ленинской комнате я с интересом наблюдал, как рядовой Фасоля, он же редактор "Боевого листка", писал заметку.
В заметке говорилось, что на заставе есть тропы — Ковешникова и Куропаткина. Эти люди оставили свой след на земле. Как важно, рассуждал солдат на том листке, оставить свой добрый след. И это может каждый...
Когда мы с начальником заставы Парахиным вышли во двор, он сказал:
— Верно Фасоля заметил... След на земле — для одних тревога, для других — память.
...Не здесь, на другой заставе, что неподалеку, уходили на дальнюю точку пограничники. Уже подтаяли снега, и солнце палило даже из-за облаков. Солдаты крепили к поясу фляжки с водой. Они шли к Карагачу, так звался пост. Лет тридцать назад один пограничник, рядовой, имя которого забылось, приторочил к спине рядом с винтовкой саженец и унес его в самые недоступные горы, где ветер до блеска выскоблил камни, а мох зеленел лишь в расселинах. Возможно, он был поэтом, возможно, хотел оставить память о себе на этой суровой земле.
"Ребята, —сказал он, уезжая с границы,—если дорога вам солдатская дружба, делитесь с моим карагачом водой из фляжки. Взрастите его, ребята..."
Забылось имя того солдата, забылась и дата. Карагач вымахал в дерево, его облюбовали птицы. Он уже не нуждался в поливе, но воду к нему по-прежнему носили, потому что нет на земле обета крепче, чем солдатское слово...
—Традиция движет границу, —сказал мне лейтенант Парахин.
Он молод, но успел многое. Окончил музыкальное училище, заведовал Домом культуры в Черкасской области, потом поступил на факультет физвоспитания. Но тут выдалась служба на Южной границе, она-то и определила его биографию.  После срочной службы Виктор отнес документы в пограничное училище. Получив диплом, попросился в "свои" края: где труднее, где суровее природа, решил он, тем для молодого пограничника лучше.
Я спросил Парахина, трудно ли ему в 27 лет быть "отцом солдатам". Он посмеялся. Специалист, считает он, тот, кто знает чужие ошибки и умеет их избегать. Тем более, что сам он, недавний солдат, себя, вчерашнего, во многих ребятах узнает.
—У нас на границе тоже есть понятие эффективности и качества. Вчера вот письмо получил. Порадовался ему, как награде. Парень у нас был —не соскучишься. Пишет теперь, что после демобилизации неделю с друзьями "отмечал" возвращение на былую орбиту. А на восьмой день, вдруг задумался: друзья ли они ему?.. Пошел на завод, определился в бригаду монтажников. "Будто на родную заставу вернулся... видели бы вы моих новых друзей. Ребята блеск!.." Новый, настоящий блеск в людях парень заметил, как за него не порадоваться...
Лейтенант верил, что рано или поздно такое письмо придет. Он сделал этот вывод в одну из тревог, когда вся граница несколько дней была на ногах — ловили нарушителя, и собака Инга избила в кровь лапы. И тот ершистый парень первым взял обессилевшее животное на руки и понес, а на привале поил из своей фляжки. В решительный момент именно Инга учуяла врага...
Повар Досмурад принес нам чай, у которого почему-то был запах мяты, тмина,  гвоздики и еще чего-то незнакомого.
—Горный чай,—сказал начальник заставы,—наш фирменный. Нигде, кроме как в нашем доме...
Мы пили этот чудо чай, приятно бодрящий, а во двор затекала тягучая, как лава, темнота. Здесь, на высоте, она особенная. Стремительная и густая. На заставе звучала музыка. У пограничников был свободный от работы и учебы час - час перед отбоем. Ансамбль "Ансельма" —по имени местного отрога —репетировал "Катюшу".
Здесь же, в углу двора, женщины, офицерские жены, разбивали виноградник, первый в этих горах. Чубуков было много, и я спросил: зачем столько? Фельдшер Мая, жена лейтенанта Гельды, пожала плечами: "Семья-то большая..." У Амановых на границе родилась девочка Гульджан —"дорогой цветок". Она была у них первенькой, но, говоря о семье, Мая, конечно, имела в виду всю заставу.
А застава пела "Катюшу". Песню слышала, понятно, и та сторона.
Всегда интересно, как там — за порогом, за околицей, за горизонтом...
В. Летов,
соб. корр. "Известий".
Южная граница".
("Известия", 1977, № 96 (23 апреля, московский вечерний выпуск), с. 4).