"Уже роса за стеклами, уже видать луну…"

"…А я стою прикованный

К вагонному окну".

75 лет некоторые советские люди на временно оккупированных территориях отдавали должное даже такому чреватому целым ворохом статей УК РСФСР жанру, как путевые заметки:

"По городам Германии

Берлин

Н. Вечерин.

I.

Поезд на Берлин отходит с точностью в 8 час. 22 мин. вечера. Сверкающие вагоны, полные света и изящества. По старой советской привычке (своеобразный дорожный рефлекс) сначала торопимся, спешим, нагоняем друг друга—"захватить место", но окружающая обстановка, отсутствие каких бы то ни было признаков спешки, давки, беготни, спокойно идущие с красивыми чемоданами в руках пассажиры, общий порядок невольно заставляет замедлить шаг, успокоиться, делать "равнение" на европейского пассажира. Размещаемся по 6 человек в мягких купе, о которых за 25 лет забыли и думать. Эти купе — преддверие "страны чудес", начало тех удобств, которыми отмечен каждый шаг нашего вступления в этот неведомый нам мир.

Мы присматриваемся к каждой мелочи, начиная от пепельницы и кончая висящими на стенах купе гравюрами. Отделяющие место каждого пассажира в купе ручки, оказывается, поднимаются кверху, и тогда получается один мягкий диван без перегородок. Красивые плетеные полочки для вещей, механизм открывания и закрывания пепельниц на столике, удивительно просто, без наших мучительных препятствий открывающиеся и закрывающиеся окна, шторы не только на наружных окнах, но и на окнах, выходящих внутрь, в коридор,—все это долго служит предметом оживленных разговоров, сравнений с вашими вагонами.

Оказывается, и здесь, около двери, имеются выдвижные полочки. Они выдвигаются по мере надобности и опять вдвигаются. Ровная стенка, и не знающий этого простого механизма не будет даже и подозревать о существовании здесь, под боком, такого удобства.

Поезд-экспресс несется с предельной быстротой. Мелькает станция за станцией. На остановках не слышно обычных звонков. Движение поезда удивительно ровное, без всяких толчков. Вполне можно, сидя у стола, писать. Ночью за завешенными шторами не видно было, что там, во тьме, проносилось мимо, только на остановках яркий электрический свет говорил о том, сколько здесь жизни на каждом шагу, как мало здесь глухих безлюдных полей, бес конечных незаселенных просторов.

С рассветом в окна заглянула скрывавшаяся в ночи жизнь. Фабричные города, поселки с дымящимися гигантскими трубами, Вот пронесся Ландсберг, город фабрик и заводов. Перед ним, вдоль пути, сверкающая лента длинной реки. Над нею мосты, лесопильный завод. Вдоль пути мелькают непохожие на наши деревья с подстриженными кронами, Желтые, коричневые, зеленоватые, как на картине художника, дома. Вот промелькнуло кладбище, а за ним сосновая рощица.

Обращают внимание леса, разделенные на ровные кварталы, расчищенные, точно городские парки. И опять картинно-красочные дома с красивыми, не по-русски выглядывающими мезонинами. Даже ставни на них разукрашены. На всем печать красоты, прочности и предусмотренного до каждой мелочи комфорта.

Вот Кюстрин—Нейштадт. Трубы, трубы и трубы. Многоэтажные дома, узенькие улицы, мост над рекой, второй, третий мост. Эти мосты над путями для прохода пассажиров. Они также привлекают к себе пристальное внимание, потому что очень много говорят о том, как здесь осуществляется забота о людях, об удобствах жизни, Один из наших спутников, хорошо знакомый с советскими железнодорожными порядками, обращает внимание на эти мосты, которые часто мелькают на ровной местности, где нет оврагов и рек, и предназначены специально для прохождения людей, для ограждения их безопасности.

Вот среди поля проложены рельсы. По ним едут огромные нагруженные повозки с большими колесами,—новый штрих, подтверждающий эту в каждой мелочи выраженную заботу об облегчении труда, о создании тех неведомых нам удобств, без которых здесь не мыслится культурная жизнь. Вполне понятным становится восхищение западной культурой, какое выражают в своих письмах впервые приехавшие сюда на работу из России.

Мы уже у ворот Берлина. В воздухе вьется снег. Начинаются подгородние дачные места. В первый раз увидели черную уходящую вдаль ленту автострады. Очень много женщин, едущих на велосипедах.

Мировой город опоясан сплошной массой своих предместий. Красивые палисадники, цветники, причудливой, архитектуры дома. Вот мелькнула спящая поверхность канала, катеры в стороне и целые стаи летающих над водой чаек с красными клювами. Они сидят на чугунных перилах мостов, совсем близко от проходящих мимо людей, Это также останавливает наше внимание, как и стаи диких голубей, которых мы наблюдали в разнице крупных и мелких городах Германии. Для нас это диво, потому что там, в СССР, дикие голуби стали редкостью природы.

Навстречу несутся новые мосты с висячими арками, из тумана выступает громады зданий, лабиринт улиц, первые мелькнувшие в глаза вагоны трамваев, автобусы, шумная столичная жизнь города, о котором столько читал, слышал из рассказов, а теперь вижу собственными глазами.

II.

Уже на вокзале и затем на ближайшей улице Фридрихштрассе мы лицом к лицу увидели эту до сих пор знакомую только по книгам европейскую публику. Сколько раз потом, когда ходили по улицам второстепенных и третьестепенных городов Германии, мы могли убедиться, как эта публика не похожа на пашу. Мне припомнилось, как в Москве, на Тверской улице, один из знакомых коренных москвичей обратил мое внимание, что, наводнившие Москву люди советского типа не умеют ходить. Они идут куда попало, с левой стороны, посредине, ежеминутно натыкаются на вас, создают бестолковую толчею и суматоху, которая так характерна для советской Москвы, для московского трамвая, автобуса и даже для метро. Вспомнились мне московские трамваи, которые один москвич - остряк назвал "собачьими ящиками", где в каждый час дня и вечера услышите и увидите позорную для человека грызню надсаживающих друг другу бока людей, где, кажется, самые стены впитали в себя произносимую здесь мерзость слов и пожеланий друг другу людей - врагов.

Иная толпа в Берлине. Как птицу по полету, можно узнать ее по походке, по красивой нарядной по удивительной вежливости, в которой каждый из вас мог убедиться на каждом шагу.

Уже в вокзальном ресторане мы могли составить себе представление, как здесь одеваются, в какой обстановке проводят свои завтраки, обеденные часы, как держат себя за столом и т. п.

Можно было задать все те же советские вопросы; почему нет очередей, проклятие которых тяготело и над советскими ресторанами, если только их можно назвать ресторанами в европейском смысле этого слова? Почему нет запятнанных, загрязненных скатертей, плохо вычищенных ножей и вилок, плохо вымытых тарелок и ложек? Почему здесь не боятся раздеваться и около каждого столика очень удобные вешалки? Почему нет мучительного чувства неуверенности, что одежда ваша не пропадет, что вам во-время подадут то, что вы заказали? Почему нет ругани и скандалов, без которых, немыслим советский ресторан? Здесь приходится менять даже тон разговора, к которому мы, к сожалению, привыкли за 24 года советской власти, тон, заставляющий европейца обернуться и прислушаться, тон, отзывающийся все той же, повсеместно бытующей под советским небом грызни. Культурная атмосфера не вольно охватывает каждого, и грубо сказанное слово, подчеркнуто-грубый, громкий голос здесь прозвучит резким диссонансом. Как часто мы замечали здесь за собой то, чего из замечали там, в советских условиях.

Та резкая противоположность, какую представляет здесь нарядно одетая публика, не раз заставляла оглянуться на себя. Эти красивые демисезонные пальто, изящные шляпы, мужские и дамские, изящество и мужских и дамских костюмов, вплоть до обуви, производят неизгладимое впечатление на нас, за 24 года даже отвыкших думать о красоте платья и внешности.

III.

Автобус мчит нас по улицам Берлина. Вот он город, где слушал университетские лекции наш Тургенев, мировой центр, имя которого на устах всего нынешнего человечества. Могло ли нам, еще вчера отгороженным китайской стеной от этого мира, даже во сне присниться, что мы будем видеть бесконечные в своих перспективах улицы, гулять по Унтер-ден-Линден, видеть вдалеке туманные очертания Бранденбургских ворот, видеть эти памятники на площади, каждый камень которых говорит красноречивей, чем люди. Людей, приехавших из страны с ярко выраженным земледельческим характером, с обилием полей и лесов, поражало целое море зелени, в котором летом утопает Берлин. Опять вспомнилась Москва, где по воле неумных реформаторов выкорчевывались последние остатки зелени, стирались целые аллеи, украшавшие улицы, чтобы покрыть их мертвым асфальтом. А здесь глаза не успевают следить за панорамой садов, парков, скверов, аллей, за живописным сплетением в два ряда уходящих вдаль громадных многолетних лип, дубов, каштанов. Они бегут справа и слева, сзади и спереди, составляя здесь вторую, созданную руками человека, природу. Это своеобразные памятники вековой куль туры, которые здесь также бережно охраняются, как и памятники из камня и бронзы.

Распропагандированные в свое время советскими газетами, напрасно мы пытались найти здесь следы разрушений от налетов аэропланов. Два дня, часа по два, мы объезжали в автобусе Берлин, и нигде не встретили ни единого разрушенного здания. Берлин стоял мощный, строго стильный, несколько напоминающий наш Петербург. Нет здесь уродливо выступающих, безвкусных небоскребов. Ровная линия пяти—шестиэтажных домов идет вдаль, как законченное, художественно-целое.

Вот промелькнула громада Темпельгофа, которая тянется на целый квартал. Вот Дорфштрассе и аллея бегущих мимо вековых деревьев. Они стоят, как безмолвные свидетели прошедших мимо поколений и событий. Вот Спортпалац, дворец, где в торжественных собраниях выступает Фюрер. Воображение рисует, какое море народа шумит тогда на этих улицах и площадях. Вот Лейпцигштрассе, центр торговли, с крытыми колоннадами и с бесконечной аллеей деревьев, Вильгельмштрассе. Автобус выезжает на Замковую площадь. Подавляющие громады зданий, и на этом сурово-торжественном фоне выступает не забываемый по выражению мощности памятник Вильгельму I. Автобус несется дальше, и глазам представляются красивые контуры церкви с голубыми куполами. Вот Вильгельмплац. Отсюда с балкона над морем затихшего народа выступает с речами Фюрер. Громады зданий выступают по углам перекрестка, чтобы дальше вновь развернуться в бесконечную даль бесконечных улиц. Вдалеке замелькали сосны Тиргартена. За темной линией зданий вдруг промелькнет уходящая в небо стрельчатая колокольня, узорчатая сказка древнего архитектурного зодчества, изваяния апостолов и святых в нишах и по стенам. Вот красивое здание кремового цвета выступает вперед огромным угольником. Застекленные балконы. В перспективе улиц какая-то башня и большой сад с подстриженными декоративными деревьями. Справа и слева опять сплошные аллеи. Громадное белое здание СС. Справа, за решетчатой оградой, большой парк. "Улица под дубами" Унтер-ден-Эйхен. Аллеи идут в два ряда. Дома прячутся в садах. Сверкающие, зеркально-чистые стекла. Ажурный темно красный силуэт костела выглянул из-за громады деревьев. На одной из улиц посредине огромное Распятие. Аллеи берез, елей, которые дальше, к окраинам города, переходят в рощу. Это северо-западная часть Берлина—Грюневальд. Пестрая вереница весело бегущих навстречу нам домов. Прямая асфальтированная дорога уводит дальше, к предместьям Берлина. Промелькнул мимо ресторан с вышкой, откуда можно видеть весь Берлин. Кайзердам—бесконечная линия домов-громад цвета дикого камня.

Стадион. Издалека виднеются ряды шток мачт. Около электрические фонари. Две огромные колонны, символизирующие Баварию и Пруссию. Перед ними громадная площадь с изумрудно-зеленой травой. Воображение дополняет, что здесь творится 1-го мая, когда 250-тысячная масса людей стекается на эту площадь. 25 месяцев строились громады Стадиона, 2 тысячи людей работали ежедневно…".

("Речь", Орел, 1943, № 36 (31, март), с. 2-3)

"Война для нас единое призванье..."

"…Нам в руки судьбы Родины даны. 

Вложи всю силу, все свое дерзанье 
В отчаянное ремесло войны". 

70 лет многое делали люди театра, чтобы донести до зрителя большие идеи:

"Театр

"Призвание"

Спектакль Вологодского областного драмтеатра

Прошло несколько месяцев после победы над Германией. В пехотном училище, около Ташкента, встречаются старые друзья: капитан Журавлев, лейтенант Веткин и его жена Лена... Так начинается пьеса Кузнецова и Штейна "Призвание".

Друзья не виделись четыре года. Их взаимные чувства остались прежними, но положение изменилось, и это определило временный конфликт между ними. "Она инженер, а я кто? " – говорит Веткин Журавлеву, оправдывая свое намерение порвать с Леной, чтобы до новой встречи с ней стать достойным ее. Чувство законное: каждый человек должен стремится стать значительнее, чем он есть. Но в отношении себя Веткин не прав. Он обвиняет себя в том, что воевал всего шесть дней, а после госпиталя остался в тылу. Но он не сам остался, а был направлен в военное училище, где были нужны талантливые педагоги, каким оказался Веткин. Его работа преподавателя военного училища была необходима для победы, и ему нечего стыдиться своего "тылового" стажа. Этой ошибке сопутствовала вторая: он считает, что после разгрома Германии он в армии не нужен и ему необходимо менять специальность.

Инженер Лена, понимая первую ошибку Веткина, разделяет вторую, искренне желая сдать в архив военную специальность его. Иначе думает гвардии капитан Журавлев. Он знает, что в мире "есть еще люди с чековыми книжками в кармане, которым не дает спать наша победа и наша жизнь". Он помогает и Веткину и Лене понять их ошибки и ликвидировать наметившийся между ними конфликт. Веткин остается в военном училище...

Советская Армия – победительница – необходимое условие нашего мирного труда при капиталистическом окружении. Эта мысль проходит через всю пьесу. Быть воином – гордое желание советского гражданина. Стать офицером мечтают курсанты Асилов и Колюшкин, сержант Лычкин, старшина Хватько. Как о деле всей своей жизни говорят о службе в армии капитан Журавлев и майор Завьялов. Но звание офицера не только почетно, но и ответственно. Оно требует больших знаний и высоких моральных качеств. Вот почему все отворачиваются от карьериста и лгуна Нестрадаева.

В пьесе все учатся, все рвутся вперед, будто восходя в гору. Мы ясно видим их будущее: сержанты станут офицерами, офицеры окончат военную академию, инженер Лена и геолог Волчков будут учеными, Марго – скульптором. "Призвание" – пьеса о советском человеке, успешно идущем к коммунизму.

Все это идейное богатство пьесы хорошо и полно раскрыто в спектакле Вологодского областного драмтеатра. Режиссер Истомин-Кастровский правильно акцентирует внимание на теме призвания. На сцене нет равнодушных, довольных вчерашними результатами людей. Люди спешат стать лучшими. Даже Марго, надломленная горем, в конце пьесы находит свое настоящее призвание.

В спектакле много музыки, песен, веселья. Это свойственно идущим вперед, свойственно силе, молодости. Все это верно, реально и хорошо подано. Композитор и художник театра верно поняли мысли режиссера. Декорации, особенно для сцены в горах, как бы символизируют и трудность пути и радость восхождения на вершину. Снеговые горы под звездным небом, постепенно окрашивающиеся восходом. Горит костер. Цветут сады. Бьет трель соловья. Картина зовет к жизни, к борьбе... на вершину. Музыка, сопровождающая спектакль, слита с настроением людей. Особенно хорошо звучит песня о России: "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех". Россия - страна социализма. Любовь к ней объединяет советских людей на сцене, как и в жизни.

Исполнители многое сделали, чтобы донести до зрителей большие идеи пьесы. Значительные успехи артистов М. И. Дегтевой (Лена), П. М. Паластина – (Колюшкин), П. И. Крамчанинова (Волчков).

Лена–Дегтева неслучайно стала центром спектакля. Ее боль при конфликте с Веткиным заражает, ее молодое счастье захватывает, а монолог о коммунизме звучит так свободно и так естественно для нее, для ее слушателей, что и зритель невольно присоединяется к этому радостному полету в будущее. Дегтева умело передает эти различные состояния Лены, создавая в то же время естественный и точный внешний рисунок. Лена-Дегтева подвижна, легко вдохновляется, целиком отдаваясь минуте восторга. Вместе с тем она умеет быть сдержанной. Она умно молчит, своим молчанием "рассказывая" о своем настроении. Содержателен каждый жест Дегтевой. В этой роли сказалось ее ценное качество: она избегает всяких излишних эффектов и, вместе с тем, пользуется каждой минутой пребывания на сцене, чтобы обогатить образ, раскрыть какую-то частицу его сути.

Также естественен и Колюшкин в исполнении П. М. Паластина. Паластин хорошо передал в сцене репетиции артистичность натуры Колюшкина, способность целиком отдаться настроению. Зрима динамика его роста. Веришь в его радость после удачного поражения им мишени на стрельбище, и в его веру в себя.

Яркий образ создал П. И. Крамчанинов. Его Волчков – добродушный, веселый и внешне спокойный. Но это кажущееся спокойствие. Его целиком захватывает находка вольфрама... Он уже видит шахты около Ташкента. Как весь он отдается минуте гнева против лгуна Нестрадаева! Все это передано сильно и ярко,без комикования, что когда-то было свойственно П. И. Крамчанинову.

Удачным было исполнение ролей Хватько (Н. М. Аксенов),  Нестрадаева (Ю. Н. Посылков), Завьялова (М. И. Володин), Журавлева (В. В. Сафонов). Роль Журавлева очень бедна. Это утешитель – рупор автора, произносящего прописные истины. Если артисту Сафонову удалось сделать этот образ привлекательным, это его удача.

Менее удачными получились в спектакле образы Веткина (арт. В. В. Мартынов) и Марго (З. Н. Агамалова). Веткин – честная, страстная и глубокая натура. Последнее не было показано. В. В. Мартынов очень спешит. Он точно забывает, что слова произносятся затем, чтобы их смысл был воспринят зрителем. Портит впечатление и то, что В. В. Мартынов появился в этом спектакле с теми же приемами, какие он использовал при исполнении роли Родриго в "Отелло". На одном и том же корабле, хочется сказать В. В. Мартынову, нельзя плавать по всем морям и рекам.

З. М. Агамалова также не раскрыла всей глубины и сложности образа Марго. Она ведет роль на крике, делая образ Марго однообразным и поверхностным, обедняя его. Зритель не почувствовал ни глубины ее страдания, ни всей радости ее возвращения к работе по призванию.

Есть в спектакле и другие недочеты. Но при всем этом спектакль смотрится с большим интересом.

С. Черников".

("Красный Север", Вологда, 1948, № 65 (31, март), с. 4).

"Гор - не измерить и рек - не счесть…"

"…и все в моей человечьей власти. 

Наверное, это как раз и есть, 
что называется - полное счастье".

70 лет назад многие советские продавцы мечтали торговать шарфами:

"Непроверенные весы

Магазин № 2 "Коопторга" г. Бабушкин пользуется неклейменными и неисправными весами. Таких фактов много и в других торгующих организациях.

Хлебный магазин Кижингинского сельпо не имеет даже вывески. Продавец Лубсанцыренов сдачу покупателям не сдает. Мясо, орехи и водка хранятся не на полке, а под прилавком, а продажа мяса "задерживается" из-за отсутствия... топора.

В чайной Кабанского рыбкоопа водка продавалась стопочкой на 5 грамм меньше стандартной мерки. В чайной Кударинского рыбкоопа вместо мерки применялась консервная банка, а в магазине Сутайского сельпо (Мухоршибирь) пользовались самодельным метром.

В магазине промартели "Кооператор-Комсомолец" простыни продавали по 118 рублей вместо 59, матрацовки – по 154 рубля вместо 77, а шарфы – по 82 рубля 96 коп. вместо 9 руб. 50 к.

Надо привлекать к суровой ответственности тех, кто пользуется нестандартными весоизмерительными приборами и завышает цены.

Ф. Лебедкин".

("Бурят-монгольская правда", 1948, № 64 (30, март), с. 3).

"Белорус и армянин, украинец, молдаванин…"

"…Осетин, казах, татарин, 

И эстонец, и грузин - 
Все народы, как один!"

70 лет назад в СССР впервые снимавшиеся в кино эстонские артисты сразу создали запоминающиеся образы:

"Кино

"Жизнь в цитадели"

Первый эстонский художественный фильм

Высоким, крепким забором отгородил от внешнего мира свой дом, свою семью, свою жизнь профессор Мийлас. Разочарованный, ожесточенный против "мира несправедливости", старый ученый думает, что его "цитадель" изолирует его от политических страстей, а занятия "чистой наукой" дадут ему душевное удовлетворение. В молодости профессор Мийлас рвался к большой, плодотворной работе на благо своей родине. Он мечтал о том, чтобы осушить тысячи гектаров заболоченной почвы и на месте болот увидеть тучные нивы, растущие на плодородной земле. Но хозяевам буржуазной Эстонии не нужен был этот смелый проект. И ученый отказался от дальнейшей борьбы, избрав своим девизом: "Удел науки – блестящее одиночество".

Теме прозрения интеллигенции, разоблачение иллюзии возможности жить в полной отрешенности от политики и социальной борьбы и посвящен первый эстонский художественный фильм (сценарий Л. Трауберга, постановка заслуженного деятеля искусств Эстонской ССР Г. Раппапорт, художники Е. Еней, А. Шильдкнехт и И. Иванов, композитор лауреат Сталинской  премии Э. Капп).

Но действительность жестоко разрушает иллюзии профессора Майласа. Он сам, его семья, друзья, знакомые железной логикой борьбы вовлекаются в бурный водоворот событий, а его дом – его "цитадель" становится ареной жестоких схваток.

Два лагеря борются в "цитадели". Старший сын Мийласа от первого брака Ральф и племянник Рихард – фашисты, гестаповцы. Они прячутся в доме профессора, когда Советская Армия выбрасывает немцев с эстонской земли, и делают "цитадель" явочной квартирой диверсантов и предателей эстонского народа.

Ученый не знает, что гестаповцы не арестовали его младшего сына Карла, не потому, что имя ученого известно миру, а потому, что Ральф был гестаповцем. Ослепленный своим стремлением отгородиться от внешнего мира, в Ральфе он видит своего помощника и преемника и не замечает, что дом профессора Мийласа, его имя стало удобным прикрытием для подлых предателей и убийц, готовых вонзить нож в спину эстонского народа.

Второй лагерь – советские патриоты: дети Мийласа Карл и Лидия, сын экономки профессора – майор Советской Армии Анс Куслан, писатель, бывший партизан, Ян Сандер.

Долго старый профессор не может разобраться, где его друзья, где враги. Мучительно трудно приходит он к выводу, противоположному его старому умозаключению, - нужно воевать для того, чтобы спасти мир для науки! Для того, что прозреть, Мийласу нужно было увидеть кровь на улицах родного города, трупы детей и женщин, погибших от взрыва, организованного фашистскими диверсантами. А потом дома, в своей "цитадели" убедиться, что это его сын Ральф – убийца этих невинных жертв. Профессор сам едва не становится жертвой своего сына – фашиста, но твердая рука истинного друга – майора Куслан спасает его.

С какой радостью возвращается ученый к творческому труду на благо своего народа, каким вдохновением горят его глаза, когда он смотрит на бесплодную равнину и говорит:

- Значит я тоже начну воевать! И когда-нибудь мы с вами также подойдем к окну, а там будет хорошая, теплая земля, будут поля и сады, будут цвести розы и хлеб!

События в "цитадели" происходят на героическом фоне Великой Отечественной войны, - это придает им особую глубину и значимость.

Большой заслугой постановщика является то, что он сумел подчеркнуть тему национальной дружбы народов Советского Союза, животворной силы советского патриотизма, советского строя, умно разоблачить прогнившую теорию аполитичности науки, столь модную за рубежами нашей Родины. Коллектив  актеров, художники, композитор и оператор (С. Иванов) бережно доносят до зрителя национальный колорит произведения.

Эстонские артисты впервые снимаются в кино, но тем не менее они создали запоминающиеся образы. Народный артист Эстонской ССР Х. Лаур (проф. Мийлас), артисты Л. Роял (Ральф), Л. Лаас (Лидия Мийлас), Б. Куускемаа (экономка Анна), А. Сярев (доктор Рихард), - хорошо справились со своей задачей.

Советская кинематография обогатилась новым произведением. "Жизнь в цитадели" – хороший, волнующий фильм, который с интересом будут смотреть наши зрители.

Л. Кульков".

("Советский Сахалин", 1948, № 73 (27, март), с. 3).

"Чреду веков питает новость, но золотой ее пирог…"

"…Пока преданье варит соус, 

Встает нам горла поперек". 

70 лет назад грубо очерняли советское общественное питание некоторые случайные проходимцы:

"Письмо в редакцию

Непорядки в Сургутской столовой

Проезжая через село Сургут, мы посетили столовую.

В столовой не было меню, и буфетчица Н. Третьякова не знала, какие блюда имеются в продаже.

Заказанные блюда мы ждали в течение 20 минут, хотя очереди совсем не было. Наконец, нам принесли ожидаемое, причем в первую очередь подали чуть подогретое кофе, а через некоторое время мы получили пельмени и гуляш. Но так как температура в столовой была чуть повыше нуля, то к концу нашего ужина кофе стало совсем холодным.

Обеды в столовой готовятся невкусные, кроме того в соусе с пельменями нам попадали рыбьи глаза, остатки картофеля, нитки и другое. Мясо подается недоваренным.

На весь зал в столовой имеется одна керосиновая лампа, которая висит над столом, где кушают клиенты, и керосин с нее каплет прямо на стол.

Директору столовой тов. Никулину и председателю Сургутского рыбкоопа тов. Кайдалову необходимо принять меры к улучшению работы столовой.

А. И. Замятин".

("Сталинская трибуна", Ханты-Мансийск, 1948, № 65 (27, март), с. 2).

"Засияют огни коммунизма и повсюду наступит весна!.."

"…В этом подвиг всей сталинской жизни,

Что для счастья людей отдана".

65 лет назад в стихах советских поэтов еще недавно любимый отец народов то вкалывал от зари до зари в поле, то бултыхался в Главном Туркменском канале, а то и бился в мартеновской печи:

"Сталин – это жизнь

С этой думою

Идем мы в коммунизм:

- Сталин жив!

- Не умер Сталин, нет!

Он бессмертен,

Как бессмертна жизнь,

Он неугасим,

Как солнца свет.

И как Ленин,

Он в делах больших,

В замыслах, в великих начинаньях

"...И теперь живее всех живых",

Наша мудрость, сила, наше знанье.

Вождь любимый,

С нами он везде:

В наших думах, чаяньях, стремленьях,

В мирном созидательном труде,

На посту, в дозоре, на ученьях,

В зареве мартеновских печей

В буйной зелени лесных полос,

В блеске электрических лучей

Гидростанций,

Вставших в полный рост,

В синих волнах покоренных рек.

В поле – от зари и до зари.

Всюду он,

Где только человек,

Светлое грядущее творит...

Сталин – нашей жизни

Торжество!

В партии

Бессмертие его!

В. Углев".

("Восточно-Сибирская правда", 1953, № 74 (26, март), с. 2).

"Не согнемся от тяжкой разлуки!.."

"…Нас ведь Сталин родной воспитал.

Он, как Ленин, в надежные руки

Знамя наших побед передал".

65 лет назад некоторым советским поэтам тоже хотелось организовать ограбление инкассаторов:

"Прощание

Скорбный марш звучит в Колонном зале,

Всюду Ваше имя на устах,

С навсегда закрытыми глазами

Вы лежите, весь в живых цветах.

Вас не стало. Вы навек уснули.

Смолкло сердце. Неподвижна грудь.

Мы стоим в почетном карауле,

Провожая Вас в последний путь.

Мы идем замедленным потоком,

Нет ему ни края, ни конца.

Мы взираем в трауре глубоком

На черты любимого лица.

Мы глядим, но видим Вас живого,

Ощущаем пламя Ваших глаз.

Ваша жизнь, любое Ваше слово –

Руководство к действию для нас.

Сергей Смирнов".

("Огонек", 1953, № 11 (15, март), с. 7).

"Нам было тяжко..."

"…Мы клялись беречь

Твой светлый образ

Друга и отца.

И тяжесть не согнула наших плеч,

И горе не разбило нам сердца".

65 лет назад в СССР не сиделось без дела в театрах музыкальной комедии главным дирижерам:

"Он вечно с нами

Слова П. Железнова.

("Известия", 13/III).

Музыка А. Кулешева, гл. дирижера Иркутского театра музыкальной комедии.

Напротив башни, сотни раз воспетой,

Напротив Спасских вековых ворот,

Не расходясь до самого рассвета,

Стоит на Красной площади народ…

Как часто вождь с трибуны Мавзолея,

В сияньи майских ласковых лучей

И на ветру Октябрьских юбилеев,

Приветствовал колонны москвичей.

И тот Октябрь мы вспоминаем снова,

Когда гремела битва под Москвой.

Когда его напутственное слово

Мы понесли с парада прямо в бой.

И день, когда мы, в битвах легендарных

Освободив народы всей земли,

Штандарты битых гитлеровских армий

К подножью Мавзолея принесли!..

И нынче больно видеть на рассвете,

Что нет огня привычного в окне

В его простом рабочем кабинете,

Где намечал он к счастью путь стране.

Не умер он! Товарищи, не верьте

Ни стонам труб, ни трауру знамен.

Товарищ Сталин недоступен смерти!

Как Ленин, вечно с нами будет он!".

("Восточно-Сибирская правда", 1953, № 73 (24, март), с. 2).

"Горе, как тисками, сердце сжало..."

"…Умер он...

Он вечно будет жить!

И припоминаю я сначала

Все, чего никак нельзя забыть".

65 лет назад у людей доброй воли проснулась ненадолго несбыточная надежда, что все паханы вдруг сами быстро перемрут один за другим:

"Нашим братьям

Вновь с каймою черной наши флаги.

В горе люди шахт, заводов, нив.

Золотой столице – братской Праге

Говорим: товарищ Готвальд жив!

Не сойдем, друзья с великой вахты,

Нерушим свободных стран союз.

Готвальд жив в труде геройской шахты.

Твердых плеч не сломит горя груз.

Готвальд жив! Не может жизнь расстаться

С Готвальдом, она ему верна.

Готвальд жив в огнях электростанций,

Что воздвигла Готвальда страна.

Весь Союз Советский рядом с вами,

Навсегда мы – братья, навсегда!

Готвальд жив! Пусть вечно реет знамя,

Знамя жизни, мира и труда.

Борис Лихарев

Ленинград".

"Литературная газета", 1953, № 35 (21, март), с. 3).

"Нас не сломило горе потому..."

"...Что закалял нас

Ты

Работой и борьбой,

Что верные

Завету твоему

Идем путем,

Указанным тобой".

Прошли сто двадцать четыре месяца с того дня, как начали мы покупать и продавать ценные бумаги на рынках США, имея на своём счету $5000. Стоимость портфеля на 1 марта 2018 года составляет $18093:

В феврале месяце нас нашли следующие дивиденды: GE (General Electric Company) - неполученные в конце января этого года, C (Citigroup Inc.) - неполученные за все время с августа 2016 года, BAC (Bank of America Corporation) - неполученные за все время с сентября 2014 года. Остаток наличных на 1 марта 2018 года составляет $3784:

Итак, наш счёт на 1 марта 2018 года мы можем оценить в $21877, что означает увеличение счёта за февраль на $89, или на 0.4%. С начала 2018 года счет увеличился на $620, или на 2.9%. С 8 ноября 2007 года по 1 марта 2018 года счёт увеличился на $16877, или на 338%.

"День этот скорбный, весенний, но мрачный…"

"…Врезался в память, застыл в ней навек.

Умер наш вождь,

Наш отец и учитель,

Самый родной, дорогой человек".

65 лет назад полностью разделяли горе советских людей их китайские пока ещё товарищи:

"Нет, он не умер, он живет!

Март, вечер, пятое число –

Какой неумолимый час,

Как горько всем, как тяжело!

Любимый вождь ушел от нас…

Мы смотрим на его портрет –

И с болью опускаем взгляд –

И высшей скорби в мире нет,

О матерях так не скорбят!

Но не сломила нас беда!

Пусть нашей скорби нет конца, –

В ее горниле навсегда

Народов сплавятся сердца.

Нет, он не умер, он живет!

Как звезды вечной высоты,

Стоят у каждого в глазах

Родного Сталина черты.

Нет, он не умер, он живет!

Как голос бурь, что вечно жив,

Звучит у каждого в ушах

Родного Сталина призыв.

Нет, он не умер, он живет!

Как звезды красного Кремля,

Всю землю он призвал к борьбе –

И рвется к правде вся земля.

Нет, он не умер, он живет!

По знаку, поданному им,

Сплотимся мы еще тесней,

Все вражьи козни отразим!

Нет, он не умер, он живет!

В сердцах народов он живет!

Под знаменем его вперед –

К рассвету – в коммунизм – вперед!

Ван Я Пин.

Перевел с китайского Александр Кочетков".

("Советский Сахалин", 1953, № 69 (22, март), с. 2).