"Поправляет головешки освещенная рука..."

"... Голос тянется неспешный,
Как шаги издалека..."
 

60 лет назад в СССР давно намозолил глаза однодеревенцам Степан Огурцов: 
"На темы морали
Головешка
Костер догорал. Все меньше становился, словно циркулем очерченный круг — граница лесной ночи и охотничьего камелька. Набродившись за день по раздольям пожен и перелесков, все отдыхали, никому не хотелось вставать и подбрасывать в костер хворосту. Сырое полено, исходившее из торцов струйками голубых дымков, все больше темнело. Горький запах тлеющей осины ударял в ноздри, вызывая кашель. Слезились глаза.
— Тьфу, черт — надоела!— вскочил вдруг на ноги Михаил. Длинная нескладная его тень метнулась по обступившему охотников ельнику, согнулась пополам, и в костер аккуратно легли сухие ольховые обрубки. Языки пламени снова взметнулись вверх, жадно вылизывая бока поленьев. Затерялась в пламени и чадящая головешка…
— Вот смотрю я на костер и думаю о Степане, — произносит задумчиво Василий.
— А что о нем думать-то? — лениво отзывается Иван. — Прыщик!
— Не-ет, не прыщик, — не соглашается Василий. — Прыщик что — взял да выдавил и дело с концом. А его, Степана, так просто не возьмешь. И как он таким стал — ума не приложу…
Степан Огурцов, толстый и черный, давно намозолил глаза однодеревенцам. Люди в поле, а Степан — на свой огород. Или в лес идет за ягодами, за грибами, дрова рубит. А потом все это в город переправляет — продает.
Дом у Степана — полная чаша. В красном углу на небольшом столике стоит красуется новая швейная машина. Правда, Дарья, жена Степанова, шить не умеет. Да ведь дело-то не в этом. Машина — она вещь!
Ковровые дорожки устилают пол. Не разберешь даже, крашен он или нет.
Пузатый комод чуть приоткрыл ящики, показывая богатое содержимое, чуть распахнуты дверцы гардероба. На кровати белое пикейное покрывало, а на коврике плавают, важно выгнув длинные шеи, белоснежные лебеди. Не чувствуют гордые птицы, что неуместна их важность в этом себялюбивом мещанском мирке.
Дополняют Степаново благополучие два поросеночка, хрюкающие в новом хлевчике, два десятка хохлаток да чернопегая корова, отелившаяся всего два раза…
— Ведь до чего дело дошло — от соседей высоченным забором отгородился, собаку цепную завел, словно среди врагов живет, — продолжает Василий. — А помочь кому — боже упаси! На пожне как-то раскрошился у меня брусок. "Дай, — говорю, — Степан, полопатить косу", не дал ведь. И пошел я в деревню. А от пожен до деревни, считай, километров пять будет. Пока ходил, день и прошел…
—И для чего он все копит? Детей нет… И жизнь как-то впустую идет. Живет сейчас, пускает в глаза едкий дым, словно головешка, а потухнет — некому спомнить добрым словом. К чему такая жизнь? — недоумевает Михаил.
— Головешку подсушить можно и… загорит она… — произнес Иван.
— А и правда, мужики! Права у нас есть. Сила-то не в головешке, а в костре…
С. Топорков".
 ("Ленинское знамя", Тотьма, 1965, № 40 (3 апреля), с. 4).