"… О будущем светлой мечтой,
И Родина наша -
От лета до лета -
Цветёт, словно сад молодой".
И Родина наша -
От лета до лета -
Цветёт, словно сад молодой".
"Четверо в купе
Пока поезд отходил от платформы, покидал Москву, они стояли в коридоре вагона и вместе со всеми пассажирами смотрели в окна...
Первой вернулась в купе пожилая женщина, на вид простая домашняя хозяйка, красивая в молодости, но теперь уже изрядно располневшая. Присев к столику, она достала из сумки разноцветные нитки и склонилась над вышиванием.
Немного спустя в купе вошла девушка с букетом цветов, тонкая в талии, с круто изогнутыми бровями, вся еще под впечатлением расставания. До отхода поезда она прохаживалась по перрону с провожавшими ее подругами, ела мороженое и полушутя, полусерьезно все восклицала:
— Васильевка, Тмутаракань!.. Ну, как я там буду без Ленинской библиотеки?
Подруги наперебой давали советы. Только долговязый юноша в клетчатой тенниске, один среди девушек, был тих и сумрачен. В самую последнюю минуту он заметил поблизости продавщицу цветов, купил ярко-красный букет и, сразу повеселев, передал его девушке, когда поезд уже тронулся.
— В воду их, в воду, Люся, Люсенька! — кричал он так, как будто это и было то главное, что он хотел сказать на прощанье.
Место девушки было на верхней полке, и женщина, потеснившись к столику, пригласила молодую спутницу присесть рядом. Та поблагодарила и опустилась на сиденье с "Огоньком" в руках.
Но скоро женщина заметила, что девушка и не думала читать— просто перелистывала страницу за страницей, захваченная какой-то радостью...
А мужчины, ехавшие в купе, еще стояли в коридоре. Тот, что курил трубку, прошелся в конец вагона, вернулся и вошел в купе.
Это был человек лет шестидесяти, кряжистый, строгий, весь пепельный от седины, только усы сохраняли черноту. Трубку он загасил, но изо рта не вынул и стал исподлобья изучать своих спутниц.
Женщина продолжала вышивать. А девушка, почувствовав на себе взгляд, вскинула глаза на черноусого и почему-то сразу обратила внимание на стопку новеньких книг. На корешке каждой было написано: "Павел Суровый. Каменные пласты". Сначала девушка удивилась, зачем понадобилось этому пожилому человеку, почти старику, столько одних и тех же книг, но, осененная догадкой, сообразила, что перед ней автор — старейший донецкий поэт.
Четвертый пассажир появился в купе, когда за окнами замелькало кружево лесов. Был он крепок, плотен, голубые глаза смотрели внимательно и удивленно. Его никто не провожал, и до отхода поезда он один прохаживался вблизи вагона, стоял на площадке, а сейчас с разрешения черноусого скромно присел на нижнюю полку. В его внешности, в темно-синем с полосками костюме, в хорошо повязанном галстуке, в фетровой шляпе, которую он с осторожностью повесил на крючок,— во всем проявлялось что-то непривычное для нашего глаза...
Как только все расселись, женщина, не отрываясь от вышивания, заговорила с такой простотой, будто вела домашний разговор:
— Ну, слава богу, хорошо едем! Люблю дорогу.
Ее поддержал черноусый. Посасывая потухшую трубку, он заметил, несколько оживляясь и добрея, что когда-то, давным - давно, исходил пешком всю Украину, а родные донецкие места знает, как свои пять пальцев.
Женщина вдела в иголку нитку и продолжала:
— Я-то в Москве родилась, в Москве вышла замуж, в Москве детей вырастила. Никуда не ездила. А вот под старость немного повидала страну. Сыновья у меня по разным городам живут. Вот и навещаю их. Сейчас еду погостить в Минск... Ай, и велик мир божий! Сколько городов, какая жизнь кругом! И все-то мы сотворили своими руками. Посмотришь, подумаешь да и скажешь: ой, как надо ценить нашу жизнь!
Девушка слушала и не слушала завязывающийся разговор. Воображение ее в это время рисовало студенческую комнату на Стромынке, квадратный двор с ветвистыми кленами, юношу, очень худого, нескладного.
Уловив последнюю фразу, она отбросила журнал и воскликнула:
— Верно, надо научиться ценить себя и других!
— Научитесь!— заметил черноусый.— У вас все впереди: дорога, семья, радости... Впереди, к сожалению, и неудачи, и огорчения...
Девушка притихла. На первую свою работу в белорусское село Васильевку она ехала с противоречивыми чувствами. Ее манила самостоятельная жизнь, хотелось все испытать самой, но страшили неизвестность, деревенская скука.
Молчал только мужчина в темно-синем костюме. Разговор явно интересовал его, но он не знал, как и о чем заговорить, и с нескрываемым любопытством продолжал вглядываться в своих спутников. Черноусый почему-то смущал его выражением серьезности и строгости.
Спрятав вышивание, женщина выложила на столик газетные свертки, банки, коробочки и принялась кушать. Видимо, привыкшая к семье, гостеприимству, она не могла есть одна и тут же пригласила своих спутников отведать ее домашних пирогов.
Черноусый и девушка взяли по пирогу, мужчина в темно-синем костюме, поблагодарив, отказался. Женщина искренне огорчилась, а черноусый с неодобрением подумал, что этот человек, по всей вероятности, сам очень скуп.
Разговор теперь шел, как и случается в поезде, сразу обо всем: о французских и итальянских кинофильмах, о посещении зарубежными правительственными делегациями Советского Союза, о ценах на товары в московском ГУМе.
Мужчина в темно-синем костюме по-прежнему внимательно слушал, дивясь тому, как привычно, будто близкие знакомые, чувствуют себя в вагоне эти трое.
Когда поезд загромыхал по мосту через реку, все невольно умолкли. Кто знает, о чем думают в такие минуты люди, проносясь над песчаными берегами? Может, о детстве, навсегда ушедшем в прошлое. Может, о будущем, о завтрашнем дне, навстречу которому мчится поезд...
Склонясь, черноусый стал что-то торопливо записывать в карманную книжицу. Девушка выждала немного и сказала:
— А я вас знаю!
Откинувшись к стенке, поэт в изумлении повернулся к ней лицом и даже трубку спрятал.
— Вы из Горловки,— продолжала девушка громко и отчетливо.— В молодости в шахте коногоном работали.
Она улыбнулась и пояснила:
— Учительница литературы, да еще родом из Харькова, конечно, должна знать современных поэтов.
— Вы... вы поэт?— вдруг произнес молчаливый мужчина.
Казалось, он услышал такое, что бывает только в сказке и во что никак нельзя поверить.
А поэт пригладил усы, вытащил из стопки книгу, полистал ее и принялся читать стихи.
Мужчина в волнении поднялся и, не сказав ничего, вышел из купе. Девушка проводила его недовольным взглядом. Черноусый нахмурился. Он любил дорожные встречи и знакомства. С любопытством всматривался он в собеседника
и был по – настоящему счастлив, если встреча оказывалась интересной. Молчаливый спутник в темно-синем костюме вызывал досаду и разочарование...
В коридоре у окна мужчина закурил, молчаливо-сосредоточенный, грустный.
Голос в купе глуховато, чуть нараспев продолжал читать о зорях над копрами, о горняцкой светлой доле, о запахах полыни и чебреца в донецкой степи. Мужчина у окна смотрел на черноусого и думал: до чего ж по-разному складываются человечьи судьбы! Вот этот немало поживший, уже ссутулившийся человек, шахтер в прошлом, стал поэтом. А он, Василь Михайлович Павлюк, ничего не нашел за океаном, в далекой, чужой стране, вернулся на родину усталый от скитаний, измученный, постаревший, и теперь, на сороковом году жизни, ему надо начинать все сначала. Неужели и его судьба могла бы сложиться так же, как у этого шахтера?
За окном то во ржи, то по картофельному полю, то просто по пустырю нескончаемо тянулся проселок, бежали телефонные столбы, на проводах чернели ласточки, словно нанизанные бусинки. И почему-то Павлюку казалось, что он уже видел однажды и эту пыльную дорогу в степи, и этих ласточек на проводах. Впрочем, нет! В тот раз была совсем другая дорога и сидели другие ласточки.
...Выехали они из родного села на подводах — пятеро семей, решивших поискать счастья на чужбине. Впереди шагал батька, высокий, костистый, с курчавой, спутанной, будто в репьях, бородой. Дымил цыгаркой. Прежде он, бывало, выпрашивал на закрутку у прохожих, а тут впервые закурил собственный табак, купленный на деньги от распроданных вещей.
— Годи, намучились.— убеждал он мужчин.— В Парагвае тепло, все растет, и земля бесплатная. А нам бы только землицу, на остальное у нас есть руки. Обязательно станем хозяевами!
За селом подводы остановились. Все, кто уезжал, приумолкли, отыскивая глазами родные хаты. Вдоль дороги на телефонных проводах сидели ласточки, и чудилось, будто они щебетали:
— Не уезжайте, вернитесь! Счастья нет за морем!..
Стихи шахтерского поэта и собственные воспоминания растревожили Павлюка. Было жалко ушедшей молодости, хотелось вернуть прошлое, чтобы начать жить сначала... Ему вдруг вспомнилось, как до войны почти месяц ежедневно ходил на мебельную фабрику, где ему обещали работу. В конторе за столом дымил сигарой человек в светлом костюме. Павлюк просительно улыбался ему, мял пальцами поля шляпы и чувствовал себя таким маленьким и ничтожным...
"Да, теперь и вправду кончилось мое собачье житье-бытье!» — вздохнул он с облегчением.
И опять он смотрел в окно, но думал уже о том, как жена и дети встретят его завтра. А в понедельник, с утра —на работу. В столярном цехе, задерживаясь в дверях, он с наслаждением вдохнет душистые запахи стружек и громко скажет еще не совсем привычное, но такое знакомое: "Здравствуйте, товарищи!".
Когда Павлюк вернулся в купе, там продолжали беседовать. Потом помолчали. Поэт решил не обращать внимания на молчаливого соседа, но тут же понял, что обманывает себя, что ему давно хочется разговориться с ним. Не выдержав, он обратился к Павлюку:
—Простите, вы москвич или минчанин?
—Я из Молодечно, —сказал тот негромко.—Живу зараз там. Верней, устраиваюсь...
—В Молодечно моего старшего сына ранило! —вдруг вспомнила женщина: она опять занималась вышиванием.
—А раньше где вы жили? — поинтересовалась девушка.
Павлюк не успел ответить, его опередила новым вопросом женщина:
—В Москве вы были по делу или у кого-то гостили?
—Я приезжал по приглашению Славянского комитета.
—Это что на улице Кропоткина? —поспешила выказать свою осведомленность девушка.
Павлюк кивнул.
—Я бывший эмигрант, недавно вернулся на Родину из Латинской Америки.
—Вон оно что! —воскликнула девушка, начиная понимать, почему так скованно держался этот человек.
По-новому, долгим оценивающим взглядом всматривался теперь и черноусый в соседа по купе, на которого поначалу даже рассердился. Он попросил Павлюка рассказать, как ему жилось в далекой чужой стране.
—Долгий будет рассказ, — грустно заметил тот.
—А куда спешить? В дороге только и послушать, —сказала женщина.
Павлюк взглянул на черноусого и внезапно смутился. Ему показалось, что тот смотрел на него с настороженностью, может, осуждал за прошлое, за скитания вдали от Родины.
"Но ведь я не виноват, такая была жизнь! " —хотел было сказать он в оправдание.
С минуту Павлюк сосредоточенно смотрел в окно. Поезд без остановки миновал небольшую станцию с кирпичной водонапорной башней и сразу вырвался на простор. Вдоль полотна бежали белостволые березы и молодые сосны.
—Родная земля! —взволнованно проговорил Павлюк,—Як тосковали мы по ней на чужбине! Зараз у меня сердце вроде отогревается.
От избытка чувств он не мог говорить и только поглядывал повлажневшими глазами то в окно, то на своих спутников.
—Эх, товарищи! —сказал он, оживляясь.—Вот погостил я в Москве, Красную площадь увидел, Кремль, Мавзолей, с москвичами говорил и будто снова на свет народился.
Он провел ладонью по волосам, как бы собираясь с мыслями, успокаивая себя, потом проговорил:
—Как-то слыхал я по радио слова: "Человек без родины, что птица без крыльев".
Павлюк не знал, кому принадлежала крылатая фраза, но хорошо знал, что она означала. На его лице резче обозначились скулы, а брови сошлись у переносья, как у человека, захваченного воспоминиями. После паузы он задумчиво сказал:
—Я еще парубком был, жили мы тогда в Парагвае, в колонии эмигрантов. Бывало, сойдутся хлопцы и девчата вечером, и вот умолкнет музыка, обнимемся за плечи да и заспеваем: "Чому я не сокол, чому не летаю, чому мени, боже, ты крыла не дав"... Батьки наши прервут разговоры о политике, о своих участках и засумуют. Родину вспоминаем... Вот так двадцать лет и прожили мы бескрылыми птицами.
— Да это ж целая вечность! — ахнула девушка, прикидывая в уме, сколько хорошего и полезного можно сделать за двадцать лет.
— Я б, кажется, задохнулась на чужбине,— очень просто заметила женщина.
— Да-а-а, — хмуро протянул черноусый. — Наверное, страшнее всего умирать вдали от Родины.
Павлюку опять вспомнился отец, полуразбитый параличом старик, который всю жизнь мечтал стать хозяином, но так и не стал им. Печально взглянув на черноусого, он сказал:
— Вам бы с моим батькой поговорить.
Сам же он никогда прежде не задумывался над тем, что страшнее всего на чужбине: работа ли до изнеможения, до кровавых мозолей на руках, тоска ли по счастью, которая днем и ночью сосет душу, или предчувствие конца, когда прожита жизнь и нет больше сил держаться на ногах.
— Никогда не забуду я нашего возвращения на Родину,— негромко заговорил он.— Помню, давно-давно вместе с другими эмигрантами из Польши стояла наша семья на палубе океанского парохода. Все дни, пока мы плыли, светило яркое солнце, кругом были только волны да небо, а нам казалось, будто плыли мы в тартарары... И вот через двадцать лет мы опять плыли на пароходе, но уже назад, домой. И как тогда, давно-давно, стояли опять на палубе люди, смотрели в даль, но думали совсем о другом. Скоро ли? Скоро ли покажется она, родная мать-земля? Наша семья расположилась на носу парохода. Когда показался одесский берег, мы с батькой обнялись и все повторяли: "Ось вона, наша Родина, милая, дорогая! ". Мои дочки родились за океаном, но они тоже кричали, прыгая от радости: "И наша, и наша!". Сошли мы на берег. Батька опустился на колени и стал целовать землю. "Родная, родная, свет наш милый! —шептал он со слезами на очах.—Повернулся я до тебя, не умер на чужбине"...
Наступило молчание. Павлюк зажмурился и просидел несколько минут неподвижно, с плотно сжатыми губами. Потом встрепенулся, потер лоб кулаком и начал рассказывать о том, как в Парагвае, в диком лесу семья его расчищала от деревьев участок, построила домик, обзавелась кое-каким хозяйством, но не выдержала суровых испытаний, распродала все и перебралась в город. Там они открыли плотницкую, делали для колонистов телеги и колеса, а в сороковом году разорились, перебрались в Аргентину и в поисках куска хлеба и работы исколесили ее вдоль и поперек...
Он сидел, наклонясь вперед, говорил с паузами и все посматривал украдкой на черноусого, как бы желая убедиться, слушает ли тот, верит ли ему. Иногда он рассматривал свои руки, каждый палец и каждый сустав,будто на них было написано его прошлое.
Наконец, Павлюк окончил свой рассказ и умолк. В дверях стояли пассажиры из соседних купе. Какой-то бритоголовый, похожий на мастера-производственника, протянул:
—М-да, хлебнули люди лиха.
Худощавый, с очками на лбу, с измятой газетой подмышкой, ободряюще заметил:
—Что ж, теперь начнется новая жизнь. Только работай!
Вскоре эти люди сидели в купе и забрасывали Павлюка вопросами, а в дверях появились новые лица, и несколько раз заглядывала любопытная школьница, чтобы посмотреть на "парагвайца".
Павлюк видел, что его судьба искренне интересовала этих людей. Освоившись, он и сам стал расспрашивать своих слушателей, кто они, куда едут, как живут...
Поезд приближался к станции, и по радио объявили, что стоянка будет пятнадцать минут. Пассажиры потянулись к выходу. Бритоголовый и худощавый переглянулись, затем решительно поднялись, взяли Павлюка под руки:
—Пивка! Пойдем-ка выпьем холодненького пивка!
К удивлению Павлюка, к ним присоединился черноусый поэт.
Вернулись они, когда поезд уже тронулся. И сразу же Павлюка пригласили в соседнее купе, где ехала любопытная школьница, чтобы послушать его. Потом он играл в карты с бритоголовым и его товарищами, стучал костяшками домино в своем купе, а в служебном отделении побеседовал с проводником и выкурил папиросу.
...Смолкло музыка, гремевшая весь день по радио, опустел коридор, вагон постепенно замирал на ночь.
Перед сном, лежа на верхней полке, опираясь на локти, девушка писала письмо: "Милый Сеня! Мы такие с тобой глупые. Надо научиться ценить жизнь. В купе со мной едет один товарищ, бывший эмигрант. Вот его потрепала судьба!.. Только в трудных испытаниях можно понять, человек ты или ничтожество".
Теперь она была уверена, что в далекой Васильевке можно работать в полную силу, интересно; хотелось скорей доехать, и почему-то представлялось, что на станции ее будет поджидать подвода, и кто-то с кнутом подойдет к ней и скажет: "Вы учителька? А меня за вами прислали!".
Улеглась под простыней и женщина на нижнем сиденье. Но не спала —ворочалась, вздыхала, все старалась припомнить, как изготовить навар из меда, молока и кореньев, который она хотела посоветовать пить параличному старику в Молодечно. И не могла вспомнить. Потом решила, что утром запишет адрес и пошлет старику рецепт по почте. Это сразу успокоило ее, она с облегчением вздохнула, и вскоре в купе послышалось легкое похрапывание.
А Павлюк лежал, закинув руки за голову, тихий, молчаливый, и смотрел в потолок. Никогда раньше не было ему так хорошо, так спокойно, как сейчас. Все эти дни после возвращения на Родину он не переставал внимательно вглядываться в жизнь, которая теперь его окружала. Но только вот тут, в вагоне, он понял тех, с кем довелось ему встретиться. Все они вели себя так, будто твердо знали, что они и есть самые главные люди на земле, у каждого из них свое место в жизни, свое дело.
"Да они ж хозяева! Так чувствуют себя только хозяева", — размышлял он, обдумывая день, прожитый со случайными спутниками по купе.
В полуоткрытое окно врывался летний ветер, шевелил на голове Павлюка волосы.
"А я зараз тоже хозяин!—внезапно подумал он.—Хозяин и этой земли, и этого неба, и этого поезда, в котором еду".
И еще он подумал, что, пожалуй, стоило потерять на чужбине двадцать лет жизни, объехать пол земного шара, чтобы навсегда почувствовать себя хозяином, стать частицей свободного мира.
Не было в купе только черноусого поэта. Неожиданно он стал хмурым, неразговорчивым, замкнулся в себя, набил табаком трубку и молча вышел.
Он стоял в коридоре, курил, вглядываясь в синеву за окном, в далекие ночные огоньки. Он старался думать о Донбассе, о Москве и московских встречах, но мысль его то и дело возвращалась к мужчине, лежавшему на полке с заложенными за голову руками.
—И небо над ним висело, как камень,—проговорил он с тем нажимом, с каким поэты читают стихи.
И вдруг в его сознании отчетливо возникло: эмигрант. Волнуясь, испытывая дрожь в теле, он чаще запыхтел трубкой, уже понимая, что с этой минуты, с этого мгновения ему не будет покоя ни днем, ни ночью, пока на бумаге не оживет судьба человека, ехавшего вместе с ним в купе.
Андрей Фесенко".
Комментариев нет:
Отправить комментарий