"... Прерви души мертвящий плен
И выйди пламенной дорогой
К потоку вечных перемен".
35 лет назад
заметно вырос художественный уровень прозы в советских газетах:
"Литературная
страница
Искус
Рассказ
Большой
заполярный город залит холодным искусственным светом. Лампы горят днем и ночью.
Вначале это кажется нарядным и умиляет. Но жителей города этот свет раздражает:
им во сне видится солнце…
На
железнодорожном вокзале лицом к лицу столкнулись две команды матросов. Господи,
какой это был контраст! Рослые подтянутые моряки с бронзовым румянцем во всю
щеку, в ладно сидящих на развернутых плечах форменных бушлатах (все как на
подбор, словно с плаката сошли!) — и что-то печально-карикатурное, в основной массе
низкорослое, в мешковатых шинелях, с землистыми, помятыми лицами. Первые
взглянули на новобранцев с пониманием, те ответили оторопелыми, ожившими
взглядами.
Слегка пьяный рыжий прапорщик
нашел место рядом со съежившимся маленьким новобранцем.
— На флот целим? — прапорщик
откинулся на спинку скамейки, скосил на соседа наглый мутный взгляд.
Тот,
застигнутый врасплох, не нашелся, что ответить, слегка заалел скуластым лицом и
по-воробьиному испуганно нахохлился, втянув голову в угловатые неокрепшие
плечи.
— Хо-хо-хо! — без улыбки хохотнул
прапорщик. — Ну, валяй… похлебай даровой холодянки. Три года.
Новобранец
упорно смотрел в пол.
— Откуда будешь? — не унимался прапорщик.
Парнишка
мялся. Похоже, взмок от натуги.
— Азия? Узбек? — пришел на выручку
прапорщик.
— У-у-уз-бэк, - шумно
сглотнув, согласился новобранец.
— Ого! Значит, дыня,
бахча, арык… Гашиш?
— М-м-м… Теэпло,
сонцо, урюк…, — в черных глазах парня вспыхнуло и погасло ласковое
солнце юга.
— Ну, а гашиш? — прапорщик уже
заинтересованно подался к соседу. — Ням-ням? Пых-пых? Э?
— М-м-м…, — неопределенно мычал тот.
— Слышь, паря, — приглушил голос прапорщик, —
к чему тебе студеное море, банки-склянки, три года в трюме болтанки? Айда ко
мне! Кухня, шамовка… Сделаю, будь спок!
Новобранец
быстро взглянул на него. В глазах метнулось недоумение.
— Не трусь! Все могу!
— прапорщик
явно увлекся и сам себе нравился. — Отблагодаришь слегка, конечно. Пенсы там,
гашиш… Взамен — кухня, шамовка до отвала, два года с двумя отпусками. Железно!
Ну?
Он
нетерпеливо толкнул локтем в податливый бок.
Новобранец
отодвинулся. Откуда-то наплыло: сиреневый вечер, большая их семья под
неумирающей чинарой, в центре, с отцом рядом, брат старший. У него широкое
лицо, с притаившимися за рыхлыми щеками посветлевшими глазками, сальные губы то
и дело кривит самодовольная ухмылка: "Главное в армии — на кухню попади! Я вот — кашевар, да. Зато двух годов
как и не видел, поварешкой бряк-бряк — плохо не знал. Во какой стал!" И
хлопал довольно лоснящейся от плова пятерней по неразглаженному животу, и
смеялся, и победно поглядывал по сторонам, и одинокие лычки на погонах
неношенного кителя желтели, словно лучики солнца.
— Плов, бастурма
можешь? — на низкой
ноте гундосил рядом прапорщик. — Знаю, можешь. Не можешь — сможешь! Беру на
себя. Ну, как?
Новобранец
не ответил. Перед глазами его словно волна поднялась и опустилась — это трое бравых моряков
независимо прошествовали мимо. И словно терпко-соленым запахом моря пахнуло на
парня от тех морячков, да так пахнуло, что он аж зажмурился.
И опять
наплыло: на этот раз во всю ширь и даль бескрайнее поле. И белое кипение хлопка
— будто
белые пенные барашки крутых волн (в кино такое видел), и комбпйны вдали — нет,
это не комбайны, это линкоры и эсминцы и еще… яхты, что ли… И сам он,
сильный и бесстрашный, смело бросает свое упругое тело навстречу грозным
волнам. Эх!
— А, лыбишься!
Куплен, значит? — многозначительно усмехнулся прапорщик. — Вот так вот —
за кусок? Эх, иуды…
— Нэ-а-а! — неожиданно твердо выдал парнишка.
— Буду — как они!
И приподнял
неокрепший подбородок в сторону удаляющихся черных уверенных бушлатных спин, к
которым ластились шелковые ленточки с торжествующе-ослепительными якорьками.
— Море хочу! — и напружинил взгляд, и снова
поплыл навстречу прыгающему горизонту.
— Ну-ну, давай, — хмыкнул прапорщик. Он с
удивлением взглянул на плывущего рядом соседа, потом потерял к нему всякий
интерес. "Эх, жизнь наша бякова…", — подумал с сожалением, перед тем
как уронить на грудь тяжелую голову.
А над
городом висела бескрайняя полярная ночь. И в ней робкими всполохами северного
сияния отражалось неласковое, но такое желанное море.
В. Павлов".
("Ленинское знамя", Тотьма, 1989, № 56 (11
мая), с. 3).
Комментариев нет:
Отправить комментарий