"Тобою, Родина, горжусь..."

"... По чувству крови и по праву.
Ты громкую снискала славу
Под именем былинным — Русь.
А ныне, снова молода,
Сильна наперекор невзгодам,
Сияешь ярко всем народам,
Как светоч мира и труда".
 

65 лет назад педагоги учили советских людей, что разворачиваются селёдка и колбаса из газеты, а силы и подразделения — развёртываются:
"Чужбина
В сельском клубе показывали фильм "Судьба человека". На экране развертывались потрясающие эпизоды из жизни простого русского человека — Андрея Соколова. Среди зрителей был и рабочий Кулындинского маслозавода Петр Белов. Смотрел он картину, и в памяти его сразу ожило все, что было испытано им самим в дни войны и после.
Фильм глубоко взволновал и молодежь. И это-то побудило ее пригласить Петра Белова к себе в клуб.
— Расскажите о себе, ведь вы, должно быть, так много пережили…
Несколько дней спустя Белов шел на беседу. Шел неохотно. Не хотелось ему тревожить еще не зажившую рану.
Клуб был переполнен. На сцене за столиком сидел сухощавый, с густой сеткой морщин на лице человек и негромким голосом рассказывал:
— В начале сорок второго попал я под Сталиногорск. Наш полк с марша бросили прямо под станцию Узловую. Три дня сдерживали натиск врага. Силы наши поредели настолько, что держать оборону было уже некому. А гитлеровцев там полегло — не сосчитать! Сидим мы в одной из деревушек с пулеметчиком в горнице какого-то колхозника. Противоположная сторона улицы была уже у немцев. Стреляем из окна короткими очередями, не даем противнику перебежать улицы. Но вот патроны кончились, осталось у нас по две гранаты. Мой товарищ кричит: беги в сени, узнай обстановку, может, сумеем со своими связаться. Бегу, а в это время в окно — граната. Я успел шмыгнуть за печку, товарищ погиб; меня так оглушило, что не сразу очнулся и сообразил, где нахожусь. В дом ворвались фашисты. Бросаю гранату, вторую. Но больше обороняться нечем. Скрутили меня, хотели тут же прикончить, да, видно, не судьба была погибнуть. В дом вбежал их офицер и что-то крикнул. Избитого выволокли меня на улицу. Там уже наших было человек пятьдесят. Всех построили и погнали за деревню, в немецкий тыл. Оказывается, оставили нас в живых потому, что фашисты срочно готовили оборонительный рубеж, и пленные должны были строить укрепления, рыть окопы и рвы.
Месяца два были мы на земляных работах, пока наши войска не погнали немцев от Москвы. А потом погрузили нас в телячьи вагоны и отправили в Германию. Уже весна подошла. Стоим как-то на станции Негорелое. Подходит встречный поезд с офицерьем. Узнал какой-то обер-лейтенант, что пленных везут, спрашивает у конвоиров:
— Переводчиков среди этой дряни нет? Я бы недешево заплатил.
Старший из конвоиров фельдфебель знал, что я немного болтаю по-ихнему. В школе мне этот язык неплохо давался. Он тут же продал меня за три пачки гаванских сигар.
— Какой же ты грязный, руссише швайн, - процедил он сердито сквозь зубы. — Вшей много?
— Хватит, — отвечаю, — можно торговлю открывать на развес. — Уж очень мне не хотелось служить у этого прохвоста. Думаю, нагрублю ему, и он отступится от меня. Но не тут-то было.
Пришлось ехать с ним под Орел. Он стал разъезжать по тылам и сгонять крестьян на стратегические работы. Жесток был обер-лейтенант. Каждый день бил меня нещадно. Недели три я терпел, а потом выбрал удобный момент и дал тягу. Пошел наугад и вскоре напоролся на патрулей из карательного отряда. Посчитали мне в комендатуре ребра, а потом отправили этапом в концлагерь под Витебск на лесоразработки.. Многие пытались бежать оттуда, да неудачно. Уходили беглецы обычно вечером или ночью. Охрана хорошо изучила их повадки.
Я надумал бежать средь бела дня, и мне это удалось, хотя скоро снова попался, но на лесоразработки не вернулся. Каторга там была — не приведи бог. С семи утра до девяти вечера пилили в глубоком снегу лес и на себе вытаскрвали его на опушку, а потом грузили на машины и отправляли. Кормили так: днем — баланду давали, крупинка за крупинкой бегала с дубинкой и догнать не могла, на второе — две ложки вареной чечевицы. По праздникам немецким добавляли по куску брюквы. Утром получали по оловянной кружке кофе — жженый овес да кусок ячменного хлеба. Пить надо было быстро, мы обжигались и вечно ходили с опухшими губами. На ужин ничего не полагалось.
Так вот убежал я. Одежонка на мне была — хуже некуда — ремки одни вместо шинели, обувка  — и того хуже: из носков торчала солома, прикрепил я ее прямо к голым ногам проволокой.
Через двое суток попал в какую-то деревушку и сцапали там меня каратели, били. Был я худой: кожа да кости, но все-таки выжил. После этого отправили меня в австрийский город Линц. До конца войны пробыл на фабрике Айзенверга, там делали детали для тягачей.
С год "трубил" на австрийского хозяина, который поставлял немцам военные заказы. Пришли союзники — американцы и сразу "позаботились о нас — советских пленных: всех тут же отправили в Баварию, в город Ландсхут. Они убеждали нас не возвращаться на Родину, пугали репрессиями, расхваливали "райскую" жизнь в "свободном мире".
Газеты, радио, кино, священники каждый день плели клевету на Советский Союз. Много раз я пытался прорваться к нашим военным представителям по репатриации, но американцы не допускали этой встречи.
Года через три после окончания войны нас стали вербовать в шпионские школы. Я наотрез отказался. Находились мы в лагере для перемещенных, который ничем не отличался от концлагеря. Хлеб у союзников даром не ели — ишачили на складах, строили аэродромы, восстанавливали разрушенные дома немецких богатеев в Нойбурге, Аустбурге, Ландау.
Однажды после очередного приглашения служить в шпионских организациях я не выдержал и съездил по роже одному из русских вербовщиков по фамилии Островой. За это попал в число бунтарей и был отправлен на каторжные работы в Африку, на цинковые рудники Нигерии. Там нас, советских, оказалось человек двадцать пять. От тропической жары, недоедания и болезней девятнадцать человек вскорости похоронили.
Целыми днями не видели белого света, работали в подземелье, свинец и цинк добывали. Болели глаза, муха це-це донимала, многие ребята лежали в лихорадке. Был у меня там друг, Максимом Дудиным звали. Погиб, бедняга, от тропической малярии. Похоронил его, и тоска меня обуяла, подумывал покончить с собой. Но уж очень хотелось попасть на Родину и потому переносил все тяготы.
Осталось нас четверо. Работали на рудниках вместе с неграми, суданскими арабами. Выхода не было: либо умереть в далекой от Родины этой огненной Африке, либо бежать и, может быть, избавиться от каторги.
Вышли на работу однажды и обратно в бараки не вернулись: бежали. Но на пути пришлось с товарищами расстаться, за нами шла погоня, и, чтобы сбить охрану с толку, мы пустились врассыпную в тропических зарослях. Я побежал наугад по течению какой-то речушки и после долгих скатаний добрался до небольшого портового городка, где с трудом нанялся на португальский торговый корабль матросом.
Поплавал с португальцами несколько месяцев, пока корабль не разбился в бурю о скалы испанских берегов. Потом попал в Лондон. Спрашиваю у первого полицейского, как в советское посольство проехать, да, видно, показался ему подозрительным. Потребовал он документы, паспорта не было, и отправили меня в портовый полицейский комиссариат. Там узнали, что я бывший военнопленный, и решили не пускать на родину. Объявили, что через 24 часа должен покинуть британские берега, и на пассажирском судне "Фейерси" отправили в Австралию. Пробовал сопротивляться, не помогло.
Пять лет пробыл на краю света — на этом пятом континенте Земли. Никак не мог выбраться домой. Работал и на текстильной фабрике, был маляром, пас овец у фермеров, с год находился без работы. И только в пятьдесят шестом году с трудом удалось связаться с советскими представителями.
Когда я прибыл в Ленинград, поцеловал родную землю и направился в комендатуру. Получил документы, право на жительство в любом пункте Советского Союза и, не задумываясь, вернулся в Сибирь.
Он замолчал. Люди долго еще находились под впечатлением того, что рассказал о своей судьбе этот неказистый с виду, но твердой воли человек, любящий свою Родину такой любовью, которая вела его к дому через пламя войны, каторгу, скитания по горькой мачехе-чужбине.
Петр Белов сейчас работает в тарном цехе завода. Живет он вместе с отцом и матерью, ныне пенсионерами, в красивом деревенском особняке, окруженном тополями, акацией, кленами. Он любит свое село с его новыми домами, приветливыми людьми. Все здесь с детства близко и дорого ему. И если нет-нет да и нахлынут горькие воспоминания, то быстро утихают — ведь теперь он на Родине, а в родном доме, что называется, и стены помогают жить.
К. Николаев".  
("На боевом посту", Московский округ противовоздушной обороны, 1959, № 135 (11 июня), с. 4).