"… Страна великих
дерзновенных планов!
Видна ты мне со всех
материков,
Со всех земель, морей
и океанов.
И где б я ни был – ты
всегда со мной:
В Шанхае, в Лондоне,
В Париже и в Варшаве.
И знаю я: ведут к тебе
одной
Дороги и пути обоих
полушарий".
60 лет назад знакомили
советского читателя с нелегкой жизнью трудящихся капзапада прогрессивные
французские журналисты:
"Алжирцы
Парижа
Владимир Познэр,
французский журналист
Вечером тротуары
Парижа кишат народом. Над крышами, как гроздья ракет, взрываются световые
рекламы – красные, голубые, фиолетовые. Автомашины колоннами скапливаются на
перекрестках. Прилавки булочных парижане берут штурмом, а в кафе – это часы
вечернего аперитива, проглатываемого тут же, у стойки. Обрывки разговоров,
смех, споры, а на улице неистовствует репродуктор, скликая зрителей на
очередной киносеанс.
Иное в предместьях
Парижа: в Сен-Дени, Обервилье. Шумы города сюда доносятся глухо, а улицы тут
почти пустынны. Впрочем, вглядевшись получше, вы заметите в подворотнях группки
людей. Они переговариваются о чем-то приглушенными голосами, то и дело
кто-нибудь выглянет, внимательно осмотрит улицу. Все это напоминает
комендантский час во время осадного положения.
Это алжирцы. Алжирцы
Парижа бастуют. Может быть, сейчас появятся полицейские грузовики и станут
прочесывать квартал: заскрипят на полном ходу тормоза, из крытых автомашин на
мостовую посыплются люди в мундирах с автоматами наготове.
- Руки вверх!
Но пока все тихо. Люди
стоят, разговаривают, вдыхают ядовитые испарения близлежащих химических
заводов.
Я подхожу к одной из
групп и спрашиваю:
- Как пройти на улицу
Справедливости?
Люди умолкают.
- Возьмите влево,
вдоль канала и потом опять налево… Там и будет улица Справедливости, мосье…
… На улице
Справедливости я не застал дома товарища-алжирца, который согласился быть моим
гидом. Его молодая жена, живая, веселая француженка, пригласила меня сесть,
угостила вином. В комнате было чисто, на полках стояло около сотни книг. В
колясочке спал двухнедельный ребенок, меж его круглых щечек угадывался совсем
не алжирский носик.
- Я всего три дня, как
из больницы, - сказала хозяйка. – В Алжире вся семья моего мужа: мать, сестры.
Мне так хотелось бы познакомиться с ними! Они теперь в горах: их выгнали из
деревни…
- Вы переписываетесь?
- Нет, там строгая
цензура. Они все равно не могли бы ничего рассказать. А мы отсюда тоже не
решаемся писать, выжидаем…
На лестнице
послышались шаги. Отец новорожденного вошел в комнату.
-Добрый вечер,
товарищ. Предложила гостю выпить? – добавил он, обращаясь к жене.
Мы вышли. Мой
проводник миновал закрытое кафе и вдруг нырнул в какой-то темный подъезд. Я иду
вслед за ним по узкому коридору,
сворачиваю, подымаюсь
по темной лестнице. Он стучит в какую-то дверь. Она медленно, словно, неохотно,
приотворяется.
Это нечто вроде задней
кладовой кафе; здесь собралось десятка полтора алжирцев. Один из них, высокий,
широкоплечий, говорит на безупречном французском языке. Он хозяин кафе. Вместе
с ним здесь две его дочки-студентки. Остальные – рабочие. Они бастуют, как,
впрочем, и все алжирцы, живущие во Франции, сейчас как раз алжирский вопрос
обсуждается в ООН.
Большинство из
присутствующих – уроженцы района Мишле в Алжире. Уже месяц, как этот район
отрезан от внешнего мира: ни письма, ни посылки родным из Франции туда не
доходят. Население голодает. В тех, кто пытается перейти за пределы зоны,
стреляют без предупреждения.
- Если бы даже мы
работали, все равно денег своим не пошлешь, - толкует один из рабочих.
- Полиция, если найдет
у тебя несколько су при обыске, сразу берет на подозрение: а не пожертвования
ли это в фонд Национального фронта освобождения? И тут же за решетку, а деньги
поминай как звали…
Они говорят все
вместе, словно боятся, что не успеют поделиться друг с другом мыслями. Потом
один высокий худощавый алжирец обращается ко мне:
- Рассказывают, что
дети там, дома, едят траву. Ползают на четвереньках от голода и едят траву…
Я чувствую, как меня
охватывает стыд. Я спрашиваю высокого:
- У вас в Алжире дети?
- Их там у меня
семеро.
- Пять,- коротко
отзывается другой.
- У всех дети там, в
Алжире, - подытоживает хозяин кафе. - Душ тридцать наберется вот у этих, что
здесь сидят…
На дворе становится
все темнее, туман сгущается. Приближается время полицейской облавы. Двое
молодых рабочих, разговаривавших вполголоса в нише у двери, здороваются с моим
спутником, когда мы проходим мимо них, направляясь к выходу.
Улицы теперь совсем
пустынны: ни прохожих, ни машин. Мой гид открывает какую-то дверь – я отступаю
от неожиданности: яркий свет, множество людей.
Это кафе принадлежит
французам, поэтому оно открыто ночью. Но за столиками одни алжирцы. Большая
группа собралась возле радиоприемника.
- Призыв к забастовке
встретил горячий отклик в парижском районе, - говорит диктор. – Хотя и не на
всех заводах…
Все слушают, затаив
дыхание. Я всматриваюсь в лица сидящих за столиками. Много молодежи, есть и
старики и люди среднего возраста. Одеты в старые, латаные пиджаки. Грубые,
тяжелые руки выглядят неуклюже на мраморе столиков. Эти руки никогда не знали
отдыха, пальцы обожжены огнем, изъедены кислотами: во Франции алжирцы
заняты на самых
тяжелых и низкооплачиваемых работах.
- У нас бросили работу
все, - замечает один из слушающих радио.
- А я не знаю, как
наши: со вчерашнего дня не был в цехе. Но, по-моему, должны бастовать все.
- В нашей кузнице
семеро алжирцев, - вступает в разговор третий. – Пошли и заявили хозяину:
"Бастуем". Он спрашивает: "Надолго ли?" "Не знаем, -
говорим, - видно будет. В газетах пишут, что на неделю".
Я спрашиваю:
- А как французы?
Но в это время диктор
продолжает передачу. Алжирцы слушают внимательно.
Я повторяю свой
вопрос:
- А французские
рабочие?
Мне не успевают
ответить. В дверях появляются двое: старик, опирающийся на металлический
костыль, и юноша, поддерживающий его под руку.
- Салют, товарищи! –
говорит молодой. Это француз.
Слепой алжирец
пробирается между столиками к радиоприемнику. Я думаю о новорожденном, которого
видел сегодня на улице Справедливости. Вырастет ли он черноволосым и смуглым,
как его отец? Или у него будут каштановые волосы и белое лицо, как у матери?
Кем он вырастет: алжирцем, французом? Это решит он сам. Сейчас он растет.
Растет, и ему не придется ползать на четвереньках и питаться травой.
Я спрашиваю у своего
спутника:
- Как ты назвал сына?
- Рашидом.
- А жену твою как
зовут?
- Жанетта.
- Передай ей привет от
меня,- сказал я. – Привет и спасибо.
- Передашь ей сам,
когда придешь к нам обедать, - отвечает он.
Париж, февраль".
("Огонек",
1957, № 12 (17, март), с. 22).
Комментариев нет:
Отправить комментарий