"Встали народы под мирное знамя, к цели единой упорно идя…"

"… Сила за нами и правда за нами!
Выше бокалы!
За мир! За Вождя!"

65 лет назад беззвучно беседовала со своими сынами сама советская Родина:

 «Василий Ардаматский

Рассказ

Случай в воздухе

Погода была неприятной… Холодный порывистый ветер рябил лужи на равнине аэродрома. Грязные облака низко и быстро летели над землей. Вдруг открывалось солнце и мир словно оживал на минуту: лужи сверкали, на золотом кресте монастыря вспыхивало пламя, светлели дали, лес на горизонте казался синим. Но тут же солнце скрывалось, и казалось, на землю падал свинцовый саван – дальний лес снова становился черным, и таким же черным делался крест на колокольне монастыря над оголенным парком. Монастырский колокол бил часто, ветер раскачивал его звук, делал его плачущим. Два летчика неторопливо шли по аэродрому.

- Похороны у них, что ли? – спросил лейтенант Алеша Кучеренко.

- Праздник, - ответил старший лейтенант Николай Евсеев. – Парикмахер говорил – в честь какого-то там ватиканского святого праздника. Этого у них уже много меньше, но еще достаточно.

- Посмотри, как ее бедную швыряет!.. – Над аэродромом летела птица. Она летела против ветра, ее то и дело отбрасывало назад и она все время болталась в воздухе на одном месте. – Дура, иди на вынужденную» - рассмеялся лейтенант Кучеренко и совершенно неожиданно спросил: - Ну, неужели тебе не хочется домой?

- Хочется, ответил Евсеев и серьезно, пожалуй, даже строго, только чуть-чуть смягчая свои слова мелькнувшей на его лице улыбкой, добавил: - Товарищ лейтенант, как вам известно, мы стоим, а вернее сказать, летаем здесь с тобой на страже мира. А это дело такое, что о доме нам положено думать только, когда отпускной литер в руках. Понял?

- Я-то понимаю, а только чужбина есть чужбина.

- И опять не то, Алеша. Теперь и чужбины разные стали. Какая же здесь чужбина, если твой родной брат запросто приезжал сюда учить людей стахановской работе и встречали его, как самого дорогого человека.

- Это верно… - Алеша Кучеренко вздохнул: - Эх, и завидую же я брату! То ли дело стоять за токарным станочком, резец поет, стружка сыплется.

- Эге-ге-ге! – Евсеев остановился. – А где ваша, товарищ лейтенант, воинская психология?

- Спокойно, товарищ старший лейтенант, моя психология как была при мне, так и осталась.

Они оба рассмеялись и пошли дальше.

В аэродромной каптерке весело потрескивала печурка. Сержанты и солдаты технической службы, усевшись вокруг стола, наблюдали за игрой в шахматы.

Лейтенант Кучеренко сел возле шахматистов. Старший лейтенант Николай Евсеев пристроился на ящик у окна и вынул из планшета письмо, полученное из дому. Писала сестра Варя. Окончив сельскохозяйственный институт, она работала в родном колхозе. Николай никак не мог представить Варьку в роли агронома. Была тихая веснущатая девчонка, и на тебе… Варя писала: «Батя наш окончательно помешался на своих пчелах. Построил на пасеке будку и живет в ней больше, чем дома. Недавно приезжала к нам крестьянская делегация от вас. Я была у них главным пояснителем, водила их по нашему колхозу. Так мне хотелось попросить их, чтоб тебе привет передали, да постеснялась. Они все не верили, что наш колхоз после войны построил все заново. Удивляются. А люди они очень простые, хорошие, ну прямо как и наши крестьяне тех времен, которые Шолохов описал в своей «Поднятой целине»… Насчет моего замужества ты не беспокойся. Это дело только меня касается. А вот у Сони Татаровой я видела пропасть конвертов, и все они, между прочим, надписаны твоей рукой. С чего бы это…»

Николай Евсеев оглянулся – не заметил ли кто-нибудь, как он покраснел.

Посыльный принес из штаба газеты. Сразу в каптерке стало тихо-тихо, только шуршали газетные листы.

Сама Родина беззвучно беседовала со своими сынами.

Изредка слышались восклицания:

- Смотри, Дон повернули! Вот жмут!

- А неплохо там ребята устроились, сначала небоскреб для университета построили, и теперь сами же в нем учиться собираются. Для себя, выходит, строили!

- Читал? Опять десятки самолетов сбрасывали на Пхеньян бомбы, обстреливали из пушек и пулеметов. Что гады делают!

- Опять, наверно, детей поубивали!

- Силу свою пробуют на мирных людях. Это они умеют!

- Ракеты на взлет! – раздалось в каптерке, и она мгновенно опустела.

Дежурные истребители взлетели, и уже в воздухе Николай Евсеев принял приказ: с северо-запада, курсом на Н. летит нарушивший границу страны американский самолет. Отрезать ему путь назад, принудить к посадке.

- Задача ясна – посадить. Выполняем, - спокойно ответил Николай и повел звено ввысь, навстречу облакам.

… В европейском издании одного из американских журналов летчику военно-воздушных сил Америки капитану Эрли однажды была посвящена целая страница фотоснимков. Сверху было напечатано: «Напрасно говорят, что американцы отличаются своей стандартно беззаботной улыбкой. Перед вами – капитан Эрли – мастер по расстиланию на земле бомбовых ковров. Посмотрите – он не улыбается, даже когда сидит на представлении в мюзик-холле». На фото капитан

Эрли с мрачным выражением лица сидел в кресле, заложив нога за ногу… «Он не улыбается, даже встретив девушку, которая ему нравится». На фото капитан Эрли здоровался с красивой девушкой, и опять лицо его было мрачным. «И ему не очень весело даже тогда, когда весело всем его друзьям». На фото – застольная компания летчиков. У всех в руках бокалы. Все скалят зубы. А капитан Эрли угрюмо всматривается в свой бокал. «Он улыбается только в одном случае!» На фото был изображен капитан Эрли за штурвалом бомбардировщика. И он действительно улыбался… «Он улыбается от ощущения силы. Вся мощь Америки в его верных руках. Все 48 звезд нашего знамени озаряют его далекие маршруты. Его стальные крылья распростерты над миром…»

Капитан Эрли был в полете уже третий час… Он не улыбался. Ему не особенно нравилась разработанная штабом тактическая новинка. Новинку эту заманчиво назвали - «молния». Весь ее фокус состоял в том, чтобы большую часть полета находиться в облаках, а затем сразу идти к земле, надеясь на то, что высоко летающие воздушные патрули не разглядят самолета, раскрашенного под цвет осенней земли.

Сейчас Эрли вел самолет в облаках и обеспокоенно разглядывал карту. Чортовы места! Миллион названий, и на каждом можно язык сломать. По всем расчетам квадрат номер семь должен быть через десять минут. Эрли оглянулся. У двери самолета стояли двое с пристегнутыми парашютными ранцами.

Эрли плавно вывел самолет из облаков и благодарно посмотрел на штурмана. Тот улыбнулся и крикнул: «О'кэй». Действительно, они вышли из облаков абсолютно точно, над большим лесом, перед излучиной реки.

- Приготовиться! – крикнул через плечо Эрли. Бортмеханик отодвинул дверь. Двое приблизились к зияющей дыре.

Бортмеханик задвинул дверь.

- Приказ выполнен точно, - сказал штурману Эрли. – Радируйте на базу.

Бортмеханик подтащил к дверям два тяжелых тюка, прикрепленных к парашютам. Это нужно было сбросить в квадрате номер девятнадцать.

Теперь снова набрав высоту и окунувшись в облака, капитан Эрли улыбался, улыбался точно так же, как на фотоснимке в журнале. И ему уже нравилась тактическая новинка. И он думал, как трудно ему будет не улыбнуться, когда генерал поздравит его с успешным полетом.

А Николай Евсеев в эти минуты немножко нервничал, раздумывая, где ему лучше итти: выше или ниже облаков? В радионаушниках послышался мягкий шорох, и знакомый голос командира части тихо и совсем по-домашнему сказал:

- Я – голубь. Я – голубь. Я вас вижу. Идете правильно. Держитесь под самыми облаками.

- Я – звезда! – радостно ответил Евсеев. – Вас понял. Вас понял…

Капитан Эрли поднял руку и показал за спину два сжатых пальца. Но в ответ не произошло привычного – ребята из старого экипажа, с которыми он был в Корее, прекрасно знали, что означает этот жест: в пальцы пилота нужно немедленно вставить зажженную сигарету, - а эти новенькие еще не знали. Капитан Эрли опустил руку… «Молокососы…Зелень…. На одной ноге проскочили ускоренные курсы, и вози их над земным шаром… Но ничего – научатся. Америке нужна большая авиация, много людей»...  Эрли протянул руку и вынул сигареты изо рта штурмана. Они оба рассмеялись. Штурман показал пальцем вниз. Эрли мягко опустил штурвал от себя, и самолет снова, как и в первый раз, начал скользить к земле. После облачной мути дневной свет резко ударил в глаза. Эрли стал осматриваться. Он посмотрел влево, и его сердце чуть не остановилось. Вплотную к его крылу в воздухе пружинно покачивались два советских истребителя. В это время штурман резко толкнул Эрли и показал ему направо: там подходила к крылу вторая пара истребителей. Самолет был плотно зажат с обоих сторон. Эрли быстро посмотрел вверх: там, и пока еще совсем близко, должны быть спасительные облака. Но увидел он лакированное брюхо истребителя. Капитан Эрли подавил в себе приступ страха, поддаваясь чувству бешенства, крикнул:

- Стрелок, в башню!

Над спиной бомбардировщика выдвинулась башня с пулеметной турелью.

Николай Евсеев вел свой самолет близ самого крыла американца. Его рука, точно окаменев, держала штурвал. Он пристально следил за каждым движением американского самолета. И вот Евсеев увидел и выдвинувшуюся башню, и за ее стеклом стрелка. «Ах, ты, досада какая, – подумал он. – Неужели придется их бить огнем? Приказ-то ясен, - посадить целенькими». От охватившего его чувства досады он, неожиданно для самого себя, внушительно погрозил американскому стрелку кулаком.

И тут произошло совершенно невероятное: стрелок посмотрел на Евсеева округлившимися глазами, потом двумя пальцами козырнул Евсееву и исчез из башни. Это так удивило Евсеева, что он пожал плечами и громко сказал: - Ну и ну…

- Стрелок, назад! – кричал в это время Эрли, который трезво рассчитал, что с этими истребителями шутить не стоит. «Выскочить живьем из Кореи, чтобы разбиться здесь – глупо». В эту минуту он забыл разъяснения инструкции, утверждавшие, что огневая мощь его новой машины может противостоять огню целой эскадрильи истребителей. Ничего, есть же еще в запасе искусство пилотажа. Русский, тот, что наверху, не выдержит, если Эрли полезет вверх, грозя ударить ему в брюхо. Эрли взял штурвал на себя, не сводя при этом глаз с верхнего истребителя. А тот словно не понимал, что ему грозит, и летел точно по прямой. Его брюхо грозно приближалось, Эрли уже видел царапины на обшивке истребителя, и тогда руки его сами собой опустили штурвал. А там, наверху, между прочим, находился Алеша Кучеренко. Он спокойно посматривал на американца и улыбался.

Капитан Эрли просто не мог понять, что происходит. Ему казалось, что, собрав всю свою волю, он предпринимает маневр за маневром. Но в действительности в это время он делал только то, чего хотели истребители. А они спокойно, методично разворачивали его самолет прямо на восток. Ну, хоть бы они стреляли! Тогда все стало бы как-то яснее и закономернее. Но они не стреляли. Впрочем, ах, как хорошо, что они не стреляли!  Но, чорт возьми, они подавляли его какой-то неизвестной ему спокойной и уверенной силой, противостоять которой он не мог. Штурман свертывал карты и торопливо засовывал их под сиденья.

Капитан Эрли ничего подобного не переживал. Всю жизнь его учили, убеждали, что он самый сильный, самый храбрый, что для него не существует преград. А сейчас было, как во сне: он хочет размахнуться, со всего плеча ударить, а руки будто сделаны из ваты. И вокруг страшная  гулкая пустота. Вдруг ему показалось, что к нему вернулись силы, храбрость, уменье, он сжал руки на штурвале, но потные ладони скользили, и как раз в это время он почувствовал, что снижается. Да, внизу был незнакомый аэродром. Дальнейшее происходило как бы автоматически, без всякого его участия. Но нет, он совершенно точно рассчитал посадку и аккуратно, можно сказать мастерски, приземлил самолет…

… Старший лейтенант Николай Евсеев, пододвинув настольную лампу, писал письмо Соне Татаровой: «Варя пишет, что видела у тебя пропасть моих писем. В самом деле, нескладно у нас с тобой получается. Надо это кончать. Командир твердо обещал мне сразу после нового года дать отпуск. Приеду за тобой. Собирайся. Довольно… Живем мы хорошо, спокойно, без особых происшествий»…  Он хотел вычеркнуть «без особых происшествий», но передумал и продолжал: «Конечно, иногда бывают случаи»... Николай остановился, подумал и старательно вычеркнул последние четыре слова. Написал: «Военная служба, она, конечно», - вычеркнул и это. Скомкал листок бумаги, взял новый и начал писать письмо сызнова: «Здравствуй, любимая моя Соня!»

В эти минуты капитан Эрли сидел в штабе части, ожидая, когда за ним приедут из города. Его продолжала окружать гулкая пустота. Мысль беспомощно цеплялась за какие-то детали только что пережитого, но представить всей картины происшедшего он не мог. И вдруг он вспомнил- новый год он собирался встретить в Нью-Йорке. Это воспоминание было, как неверное сиянье ракеты, когда все очень ясно видно, но только на мгновенье».
"Литературная газета", 1952, № 1 (1, январь), с. 4).