"И вот теперь, когда наука побита неучем рабом…"

"… Когда завыла чернь, как сука, 
Хватив искусство батогом…"

65 лет назад пришла пора кончить в советской писательской среде с безответственностью:

«Анна Караваева

Об ответственности писателя

Более двух лет назад в журнале «Большевик» была справедливо сурово осуждена повесть М. Зощенко «Перед восходом солнца». Эта повесть – порождение отвратительного, темного и затхлого подполья, мещански-обывательских переживаний, ничтожных горестей, пошлых грязно-интимных воспоминания и низменного страха перед жизнью. В истории русской литературы, даже во времена расцвета всякого рода декадентщины и мистики предреволюционных лет, не появлялось произведения, в котором автор с такой циничной откровенностью занимался бы собой, только собой.

Мрачная и вредная эта повесть появилась в дни, когда все ярче разгоралась заря нашей победы. Уже по всему миру прогремела слава

Московской и Сталинградской битвы, уже был освобожден Киев и большая часть Украины, приближался час освобождения Ленинграда. Советский народ с гордой уверенностью смотрел вперед, видя, как все выше восходило на нашем небе солнце победы, предвещавшее желанные дни мира. М. Зощенко пошел не навстречу солнцу, – он давно и окончательно повернулся к нему спиной; грубая физиология, пошлая бессмыслица – вот сфера его творчества.

Прошло немногим более двух лет, и мы прочли в номере 5-6 журнала «Звезда» новый рассказ Зощенко «Приключения обезьяны», представляющий собой пасквиль на советский быт и на советских людей. В рассказе обезьяна названа «высшим существом из мира зверей» - она несравненно хитрее, дальновиднее и умнее людей. Она презирает все нормы и правила человеческого общежития, кусается, пугает людей. В рассказе высмеиваются трудности военного времени, которые переносят люди. Мартышка бегает по головам, торжествует над людьми, а некий мальчик Алеша зовет ее «славной, обожаемой обезьянкой». Плеша «гарантирует», что обезьяна будет вести себя прилично: он воспитает мартышку, «как человека» (!). Да и трудно ли «воспитать» обезьяну «как человека», когда в рассказе советские люди изображены до крайности примитивными, некультурными, карикатурно-глупыми обывателями. Научить мартышку вытирать нос платком и кушать с ложечки – вот и все, что нужно, чтобы обезьяна потом сидела за столом – «важная такая, как кассирша в кино».

В финале рассказа Алеша говорит: «Я воспитал ее, как человека, и теперь все дети и даже взрослые могут брать с нее пример»(!?). Кстати, рассказ об очеловеченной обезьяне помещен а разделе «Рассказы для детей»!.. Беспрецедентное явление: никто и нигде еще не призывал детей подражать… обезьяне...!

Рассказ датирован 1945 годом. Год окончания Великой Отечественной войны, год грандиозной, прославленной в грядущих веках победы нашей Родины, высочайшего героизма ее народа!.. А у Зощенко в год победы появились… приключения обезьяны!

Но только ли сейчас, говоря фигурально, возникла эта зощенковская обезьяна? Если мы внимательно посмотрим в прошлое, то увидим, что лики ее в разное время и по-разному показывались Зощенко.

Рассказы Зощенко воспринимались, как развлекательное, «смешное» чтение. К герою этих рассказов, мелкому обывателю и мещанину, критика наша отнеслась благодушно и даже с любопытством. Мещанин и обыватель, потеряв возможность заниматься мелкими прибыльными делишками, принялся искать для себя новый фарватер и приспособляться к советскому аппарату. Мещанин этот – мелкий человечек с ничтожными интересами и убогими стремлениями. Большая жизнь, которая развертывалась и ширилась всюду, была недоступна его жалкому пониманию. Как мышь, живущая под полом грандиозного здания, этот мелкий человечек поднимался на поверхность для того, чтобы нахватать крошек. Но так как здание-то огромное и светлое, а работа в нем кипела могучая, зощенковский мещанин метался во все стороны, наскакивал на недоразумения и где только мог – пакостил.

Неудачи, анекдотические ситуации, трагикомедии происходили с человечком по самым разнообразным поводам. Он выпутывался, как умел, его доводы были плоски, хитрость груба, повадки вульгарны. Зощенко принес в литературу ломаную речь, он стремился пародировать все новое, что несла социалистическая революция. Разговорная речь мелкого человека пестрела поверхностно усвоенными канцелярскими и газетными выражениями, иногда и политическими лозунгами, которые, в соседстве с обывательскими словечками и их низкопробным смыслом, звучали двусмысленно. Мы не сумели разобраться в подлинном смысле зощенковских писаний, мы наивно полагали, что это – обличение мещанства: вот- де как цепко оно держится за жизнь, вот как приспособляется, вот как оно грубо, пошло и грубо-смешно, и вот как Зощенко его высмеивает. И пошел мелкий ничтожнейший человечек все дальше в жизнь, и все бойчее, наглее становились его выпады. Артисты эстрады изображали и пропагандировали шутовские сказы и

«философию» этого косноязычного и нахального героя. А мещанин и рад тому, он принялся «философствовать»  смысле и путях жизни, мещанин уже поучал и даже призывал к каким-то решениям и проблемам! Он все более наглел, издевался над действительностью и делал все это с наигранно-наивным, а по сути дела наглым самомнением.

Мещанин стал думать, что он окончательно утвердился, его издевка зазвучала еще развязнее. Искажая действительность по образу и подобию своего героя, Зощенко сеял недоверие ко всему новому, сильному и благородному, что воспитала в человеке наша эпоха. Люди в его рассказах показаны тупыми и злобными, подобно сторожу, его подручному Лешке и десятку доброхотов-любителей уличной расправы, которые выворачивают руки размечтавшемуся человеку за то, что он катался на своем велосипеде не по той дорожке («Страдания Вертера»). Мелкий человечек не понимает, «что к чему», для него бытие человеческое – бессмысленное путешествие в вагоне («Приятная встреча»), где вместе едут нормальные и «психические» со своим сторожем. Зощенковский герой беседовал с «психическими», принимая их за нормальных людей, а потом, с перепугу, чуть не задушил нормального человека, приняв его за «психического». В вагоне происходит глупая путаница.

Жадные людишки беспредельно слепы в своей тупости – иных красок не знает Зощенко, клевеща на советских людей. Он смеивает все, даже самый факт смерти издевательски обыгран Зощенко, чтобы лишний раз подчеркнуть роковое, нелепое устройство жизни:

«Не так давно скончался один милый человек… Его все очень расхвалили и заметили после кончины. Все обратили внимание, как он чистенько и культурно одевался. И в каком порядке он держал свой станок: он пыль с него сдувал и каждый винтик гигроскопической ваткой обтирал. И, вдобавок, он всегда держался на принципиальной высоте… Конечно, ему чудные похороны закатили. Музыка играла траурные вальсы» («Поминки»). Сослуживцу, который «просто идейно», «по зову сердца» пошел на поминки, один из родственников покойного заявил: «Знаем ваше сердце – вы зашли сюда пожрать и тем самым вы оскорбили усопшего. Выскакивайте пулей из помещения…». И сослуживца в свалке (где и он и родственники одинаково противны) выставляют на улицу. Драки, свалка, вышвыривание на улицу – постоянные, кстати, атрибуты этих мещанских новелл.

В одном из рассказов 1941 года («Золотые слова») Зощенко делает откровенное признание: «В моей работе, например, учился у старых великолепных мастеров. И у меня был большой соблазн писать по тем правилам, по которым они писали. Но увидел, что обстановка изменилась. Жизнь и публика уже не те, что были при них. И поэтому я не стал подражать их правилам».

Великие мастера русской литературы любили и верили в свой народ, в его будущее, звали идти вперед. По Зощенко «жизнь и публика» нашей эпохи недостойны того, чтобы ради них подражать правилам великих мастеров. В годы Великой Отечественной войны, когда наш народ в гигантской битве с фашистским зверем боролся за счастье и независимость родины, когда каждый честный человек жил одним стремлением помочь своим трудом этой битве, М. Зощенко окончательно повернулся спиной к «жизни и публике», беззастенчиво клеветал на жизнь, людей, опошлял все и вся.

То, что к сочинениям Зощенко относились так некритически, публиковали его злостные пасквили, - серьезнейшая вина журналов «Звезда» и «Ленинград», а также и нас всех, руководителей Союза писателей, членов президиума и правления.

Забвение важнейшей политической, культурной и воспитательной роли наших журналов, идейная нетребовательность и групповщина, подмена общественных принципиально честных отношений приятельскими, снижение идейного уровня работы Союза советских писателей – все эти идеологические срывы получили вполне заслуженную, справедливую критику в постановлении ЦК ВКП(б).

Гнилые теорийки «искусства для искусства», пессимизм, буржуазно-аристократическое иронизирование и равнодушие, снобистское обессмысливание явлений жизни разлагают искусство. Пора кончить в нашей писательской среде с безответственностью, с безучастным отношением к развитию литературы, к творчеству отдельных писателей.

Владея могучей и благородной сатирой Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова, мы беспечно-благодушно поощряли похождения мещанина, с его издевательским смехом вырожденца. А если и прислушивались временами к этому смеху, то чаще всего с позиций узко-профессионального любопытства, у которого, как известно, нет горизонта. А не видя горизонта, люди забывают о самом главном – чему служит этот смех, какое отношение имеет он к идейно-политическому воспитанию народа и развитию художественного вкуса.

После того, как в журнале «Большевик» появилась суровая и справедливая критика повести «Перед восходом солнца», ее скоро предали забвению, а Зощенко даже начали «поднимать». Нам , писателям, должно быть стыдно за все это!..

ЦК ВКП(б) в своем постановлении напоминает нам о самом важном и священном, о главном смысле нашей работы: «Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства».

Партия, справедливо критикуя крупнейшие недостатки нашей работы, в то же время показывает нам грандиозную перспективу, высокие и обширные задачи, стоящие перед нами.

Постановление ЦК ВКП(б) о журнале «Звезда» и «Ленинград» - документ огромной политической важности, волнующее свидетельство заботы партии и лично товарища Сталина о советских писателях, о

дальнейшем подъеме советской литературы. Это постановление – боевая программа для нас во всех звеньях нашей работы и во всех отрядах братских литератур Советского Союза. Это постановление касается решительно всех сторон нашего писательского бытия, оно обогащает нас множеством мыслей, поднимает нашу ответственность перед партией и народом за порученное нам дело.

"Литературная газета", 1946, № 35 (24, август), с. 2).